Летчицы. Люди в погонах - [64]

«Ты прав, Иван Кузьмич, – соглашался с ним Растокин. – Земля у нас одна. Одна на всех. И беречь ее надо всем миром. Мы это понимаем. Поймут ли это на Западе? Возьмет ли там верх здравый смысл, или они толкнут мир в атомную катастрофу? Вот в чем вопрос».

Неподалеку послышались голоса, и на аллее показались двое.

Растокин узнал Мышкина и Зину.

– Максим Иванович ходит черней тучи, – говорила Зина. – Никогда не видела его таким. И ты тоже хорош! Ну ладно там Растокин, у них свои счеты, личные. А тебе-то чего надо? Кочаров выдвинул тебя, командиром сделал, а ты?

– А что я? – глухо отозвался Мышкин.

– Тоже против него идешь. Рассказывают, на совещании такое наговорил… При генерале!

– Я сказал правду. То, что плохо у нас в полку, так и сказал, что это плохо. Скрывать не стал.

– Он тебе этого не простит. Лучше бы промолчал, пусть бы другие критиковали.

– Промолчал? А совесть?

– Совесть… – расстроенно произнесла Зина. – Боже мой, и что за времена настали!

Мышкину, видно, стало не по себе – вмешательство Зины в служебные дела раздражало его.

– Не будем об этом говорить, Зина, – сухо проговорил он.

Но она все-таки высказалась:

– Если хочешь продвижения по службе, умей ладить с начальством, – и, рассерженная, ушла.

Мышкин позвал ее:

– Зина, Зина! Куда же ты?

А потом скрылся и сам.

Иван Кузьмич не стал расспрашивать Растокина о совещании, на котором Мышкин критиковал Кочарова, сделал вид, будто не слышал этого разговора, лишь высказался по поводу Зины.

– А что, приманка заманчивая, любой окунь клюнет. Но с характером. Такая быстро оседлает, и не заметишь, как, – он швырнул окурок и, словно боясь что-то забыть, торопливо спросил: – Слушай, Валентин Степанович, к нам-то чего не заходишь?

Вопрос застал Растокина врасплох.

Все эти дни его мысли были заняты совещанием в полку, и он ответил уклончиво:

– Работы много…

– Все дела… – как-то по-особенному произнес Иван Кузьмич, и трудно было понять, какие он имел в виду дела: служебные или личные. И, не желая допытываться, Иван Кузьмич перевел разговор на другое. – Я вот о чем все хочу спросить тебя. У нас силенок хватит, в случае чего, а? Ну, если снова пойдут на нас войной, – уточнил он.

– Хватит, Иван Кузьмич, хватит.

– Это хорошо. Не проглядите только, не дайте супостатам себя обойти в технике, оружии. Догонять потом, ох, как трудно! Уроки прошлого забывать нельзя. Ну, что, Валентин Степанович, пора домой?

– Идите, я еще немного побуду.

– А… Ну-ну… – понимающе кивнул старик, тяжело поднялся со скамейки, собрал удочки, подхватил сачок, устало заковылял по аллее.

Оставшись один, Растокин спустился по дорожке к речке. После душного и жаркого дня на берегу в этот час было прохладно.

Он стоял и смотрел на тихую речку, безмятежно несущую свои воды к далекому морю, на дрожащее в ее мелкой ряби опрокинутое звездное небо, на стелющийся в низинах бледно-молочный туман.

В камышах послышался короткий всплеск рыбы, а спустя минуту-другую долетело тоскливое курлыкание улетающей на юг журавлиной стаи. Потом раздались беспокойные голоса запоздавших на лугу ребятишек, звонкий смех девушек в парке…

Вся эта размеренная, неповторимая в своем многообразии жизнь почему-то вызвала в его душе не радость, не благостное умиротворение вечностью бытия, а навеяла щемящую грусть.

Может, это было связано с тем, что он вспомнил другую речку, вспененную пулями и осколками мин, обагренную человеческой кровью, слышал крик детей и плач матери? И кажущиеся ему сейчас умиротворенность, вечность и мудрость бытия непрочны, обманчивы?

Он стоял у реки, и ночь окутывала его темным покрывалом.

* * *

В доме было душно, хотя окна были раскрыты настежь. Марина ходила из комнаты в комнату, не находя себе места.

Все эти годы ее постоянно угнетала мысль о том, что она когда-то бросила консерваторию, не проявила настойчивости закончить ее хотя бы заочно, оказалась теперь не удел, и все ее интересы замыкались в узком семейном мирке. Правда, в тех гарнизонах, где им приходилось жить, она занималась с детьми в музыкальной школе, участвовала в художественной самодеятельности, работала в женсовете, но это не приносило ей душевного удовлетворения, тянуло к большому искусству, от которого, как она считала, ее оторвали муж, дети, семья. Она знала, что поправить теперь уже ничего нельзя, и эта безысходность раздражала ее еще больше. Да и в совместной жизни с Кочаровым у них не было той трогательной близости, духовной общности, которые сопутствуют счастливым семьям. Она и тогда, еще в молодости, замечала в нем излишнюю самовлюбленность, наигранность в поведении, которые особенно заметно стали проявляться с возрастом и болезненно отражались на их отношениях.

Внезапный приезд Растокина вызвал в ней воспоминания о прошлом, растревожил ее томительно-однообразную жизнь, обострил переживания. Словно океанский шторм подхватил, закружил ее, увлек в пучину. Она металась, билась, карабкалась среди бушующих волн и не находила выхода к берегу.

Ей стало тягостно сидеть одной дома, и она вышла на улицу.

Вернувшись в парк, Растокин увидел идущую впереди по аллее Марину, позвал ее. Но она, видимо, не слышала, шла, не оборачиваясь. Тогда он позвал громче. Марина остановилась.