Летчицы. Люди в погонах - [47]

– Сморило меня, Валентин. Терпел, терпел, а тут солнце пригрело, я и того… с копыт долой. Ну, что там? – кивнул он на берег.

– Порядок… – неопределенно проговорил Растокин. Такой ответ явно озадачил Карпунина.

– Какой порядок? – недоуменно вскинул он рыжие брови.

– Порядок, значит, порядок. И село стоит, и немцы есть. Все, что нам с тобой нужно.

– А штаб?

– Ишь ты какой прыткий! И штаб тебе подавай, – покачал годовой Растокин. – Такой вывески, что в этом доме размещается штаб такой-то части, отсюда не видно. А вот две легковушки возле кирпичного здания стоят и часовой при них – это я приметил.

– Выходит, штаб, – согласно кивнул Карпунин. – Значит, порядок. Выходит, не зря мы с тобой на брюхе всю ночь сюда ползли.

– «Языка» надо еще взять. Немцы теперь пугливые, по ночам особенно не разгуливают, – возразил Растокин.

– Это верно, – согласился Карпунин, завертывая «козью ножку». – Немцы стали не те. Спесь с них сбили. Теперь ежели идут в атаку, то и назад поглядывают, далеко ли потом обратно к своим окопам бежать. А раньше перли напролом, без передыху и без оглядки. Думал, и не остановим.

– Выходит, сомневался? – хитровато посмотрел на него Растокин.

– Было, было… – вздохнул огорченно Карпунин. – А ты что, так не думал?

– Я? Нет, не думал, – ответил Растокин. – Веру в нашу победу я не терял никогда. И в начале, когда немцы напали на нас, и потом, когда были они под Москвой, под Сталинградом. Когда-то Наполеону шею свернули, свернем шею и Гитлеру.

– Так-то оно так, Валентин… Да уж пер он сначала шибко. – Помолчав, продолжал: – Оно, конечно, воевать стало легче. И самолеты в достатке есть, и танки. И сверху прикроют, и на земле поддержат. А в начале войны скверно было, прямо скажу, жутко. И настроение – хуже некуда. А теперь что? Теперь фрицы от нас драпают, не мы от них. Научились бегать резвее нашего. И потому на душе покой, вера появилась, сокрушим его, гада. Русский человек тяжел на подъем, долго раскачивается, а уж ежели поднялся, раскачался, то врагу в самый раз поднимать кверху лапки, сдаваться.

– До Берлина еще далеко, шагать да шагать, – Растокин дал прикурить от своей цигарки Карпунину, затем погасил ее о сапог, размял окурок в руке.

– Далеко, верно. Но – дойдем. Дойдем, – Карпунин глубоко затянулся дымом, закашлялся и, чтобы приглушить кашель, прикрыл рот пилоткой.

Растокин весело посмотрел на его вздрагивающие плечи.

– Немцев распугаешь своим кашлем.

– Ну и махра, будь она неладна, – ворчал тот, вытирая заслезившиеся глаза. – Самосад куда легче. Вернусь домой, вот уж накурюсь – пока дым из сапог не повалит. Дома у меня Анна осталась, хозяйственная такая и собой видная, ладная. Пожить только вот не пришлось, год как сошлись, а тут – война… И сын есть, Сергеем звать. Теперь хоть бы одним глазком на них взглянуть. Ну ничего, дай бог, и свидимся.

Карпунин замолчал, растроганный воспоминанием.

Посасывая цигарку, густо выпускал дым в траву. В этом чуть мешковатом, неторопливом человеке было столько сердечной простоты, житейской мудрости, что все, кто с ним общался, проникались к нему искренним уважением и доверием.

Растокин смотрел, как он тщательно обматывал ноги высохшими на солнце портянками, как аккуратно натягивал кирзовые сапоги, и думал о том, что есть на свете люди, и, наверное, их немало, с которыми так легко и просто в любой обстановке, а главное – спокойно и надежно.

Как бы ни складывались их дела, ни развивались тут события, он знал, Карпунин в беде его не оставит, при опасности не сдрейфит, будет стоять насмерть. И хотя Растокину план дальнейших действий был уже ясен, он все же попросил Карпунина подняться на холмик, откуда только что вернулся сам, понаблюдать за селом и немцами с тем, чтобы потом, сопоставив его и свои наблюдения, принять окончательное решение.

Карпунин довольно проворно собрался, видимо, сам об этом думал, да ждал удобного момента, чтобы сказать Растокину, поправил на голове пилотку, потом снял ее, заткнул за пояс, шустро пополз к реке.

Оставшись один, Растокин прилег на траву. Слабый ветерок лениво шевелил ельник, раскачивал над головой ромашки.

«Как там Марина, добралась ли до штаба дивизии? Если бы не кашель Кочарова, ночь провели бы вместе. А может, и не было у него кашля, придумал, чтобы не идти в разведку? – неожиданно обожгла его мысль. – Нет, нет, Кочаров не из таких…»

Растокин вспомнил, как два года назад собирался с Мариной в загс, и усмехнулся.

В тот день им ужасно не везло. Все началось с того, что его не отпускали из части. Полк готовился к отправке на фронт, и командир роты наотрез отказался предоставить ему отпуск даже на сутки.

Потеряв уже всякую надежду, Растокин решил обратиться к пожилому, уже воевавшему и дважды раненному старшине роты.

Тот помялся, почесал затылок, а потом сказал: «Давай, и чтобы утром явился как штык. Но об этом никому. Понял?».

Когда Растокин, взволнованный и радостный, ворвался в комнату общежития студентов, то не поверил своим глазам: Марина сидела на кровати и шмыгала носом.

– Ты чего? – спросил он.

Марина подняла на него заплаканное лицо.

– В ателье испортили мое свадебное платье…