Лестницы Шамбора - [81]

Февраль, март: никаких перемен. Но в субботу 21 марта 1987 года, в 3 часа 52 минуты вдруг началась весна. Весна, которая помнилась по прежним временам такой свежей, такой нежной, такой цветущей. Однако ничто не расцвело под потоками дождя.

В течение этих месяцев он не хотел видеться с Лоранс. Лоранс связалась с Пьером. Пьер молился перед своими крошечными деревцами. Они обменивались словами своих личных молитв. Эдуард тайком от Пьера взял на работу Мужлана. Но это раскрылось. Он купил пару одеял, одно из козьей шерсти, второе из шерсти-сырца, шесть пар носков, плед шотландского клана из Лоуленда. В конце февраля в Риме он одержал окончательную победу над Маттео Фрире. В конце марта принял в Париже Гретль Алчер. Она выступила в театре Ранелага. Поселилась в его квартире на проспекте Обсерватории. Отопление уже починили, батареи грели вполне сносно. Он снова увидел, хотя и с меньшей радостью, чем выказал внешне, зальцбургских кукол, puppen, в руках Гретль: их тела из дерева и кружочков пенопласта гордо распрямлялись в патетических позах во время пения, потом вялой кучкой оседали на пол в тишине.

Позвонила Роза. У нее находились княгиня де Рель и Соланж де Мирмир. Княгиня просила его прийти. Князь снова избил ее. Факт оставался фактом, князь и впрямь был жесток: ему нравились две вещи – коллекционировать мебель середины XX века и привязывать свою половину к батарее отопления. Эти два мерзких порока были единственными его прегрешениями. Он любил Бога. Много молился, уповая когда-нибудь заслужить спасение души. Эдуард зашел повидаться с ними.

Княгиня протянула ему руку для поцелуя. У нее действительно темнел синяк под глазом. Она расстегнула свои черные линялые джинсы и приспустила их, чтобы продемонстрировать исполосованные бедра и ляжки. Соланж де Мирмир, попыхивая кубинской сигарой, визгливо поносила мужчин.

Пьер Моренторф принял горячее участие в княгине, от которой трижды в неделю получал пакетики – те самые, в которых отказал ему Эдуард, что несколько омрачило его дружеское расположение. Пьер попытался убедить Эдуарда, что Мужлана, «это чудовище, этого зверя», необходимо выбросить за дверь. Но, по планам Эдуарда, князю предстояло заменить Пьера после его смерти. Пьер угадал этот замысел, но при одной мысли о том, что его можно кем-то заменить, в его взгляде сверкала жажда убийства. Между ними произошла тягостная сцена.

– Месье, пока я жив, этого не будет. Лучше я подам в отставку.

– Пьер, пока вы живы, об этом и речи быть не может.

Пьер проявлял нервозность, которой Эдуард за ним раньше не знал. Этому способствовал и кокаин. Эдуард чувствовал неловкость всякий раз, как встречался с ним. Когда он выходил за дверь на лестничную площадку, его била дрожь. Последнее время Эдуард нечасто наведывался в офис, их следующий ужин был назначен на 11 апреля. В остальном они общались по телефону. Сейчас Эдуард разъезжал чаще обычного. Пьер тяжело переживал его отсутствие, сетовал на то, что его бросили. «Одна только княгиня де Рель заботится обо мне», – жаловался он. Она регулярно доставляла ему маленькие дозы белоснежного порошка, который бесконечно облегчал его страдания, хотя сама княгиня при этом вела себя как-то странно. Она и в самом деле не понимала, отчего Эдуард поручил ей снабжать Пьера этими крошечными пакетиками, строго запретив открывать их и сообщать Пьеру, откуда берутся эти загадочные подарки.

– Ты жалкий старьевщик!

– Девять магазинов. Восемьсот…

– Да ты просто играешься. Убиваешь время между «Хэмлисом» и «Голубым карликом».[78] Так и проведешь всю жизнь в погоне за своей рухлядью…

– Тебе, я вижу, нравится это словцо. Надеешься, что оно меня оскорбит? Мой отец, мои братья и четыре сестры думают так же, как ты.

Роза сидела в своем спортивном кимоно, с обнаженной грудью. Встав, она сорвала со стены две фотографии, изображающие Эдуарда за игрой: одну с Юлианом, возле электрического поезда, в рождественский вечер, другую – на краю бассейна в варском доме, с малышкой Адри, которая, сидя у него на коленях, что-то размашисто пишет в воздухе черенком шелковичного листа. В своем просторном лофте по улице Пуассонье Роза завела привычку приклеивать скотчем на стены два-три раза в день адреса, почтовые открытки, фотографии, афиши, странички, выдранные из блокнота и скрепленные вместе цветной липкой лентой.

– Почему ты не хочешь снова провести исследование антител?

Он не ответил. Роза объявила ему, что заказала анализ своего кровяного спектра. «Вот и еще один спектр!»[79] – подумал Эдуард, и они заспорили по другому, вполне изысканному поводу: устрицы были внезапно отставлены из страха перед вирусным гепатитом; теперь разрешалось есть только птицу, рыбу, приготовленную на пару, свежие огурцы и сливовые йогурты – по крайней мере йогурт хотя бы с одной сливой по воскресеньям. Главную проблему представляла икра. Эдуард предпочитал белужью, светло-серую. Роза ван Вейден превозносила осетровую, с ее более плотными, более хрустящими, более золотистыми зернышками. Она находила «эту белугу» ужасной: такое впечатление, будто берешь в рот тухлое яйцо, которое мгновенно растворяется в слюне.