Лестница Ламарка - [60]

Из всей пестрой актерской братии Василий испытывал подобие привязанности лишь к комику Фуршетову. Привязанность питалась преклонением Фуршетова перед Василием, но преклонение то было несколько странного свойства. Комик не признавал за своим молодым другом никаких талантов и способностей, кроме исключительной телесной красоты. Причем следует сказать, что тяги к мужчинам комик не питал и последовательно любил всех поступающих в труппу новеньких актрис, если они на то соглашались. Но тут таилась очередная странность. Каждую свою новую пассию Фуршетов пытался навязать Василию. Нет, он вовсе не хотел любви втроем, но выказывал явное желание, чтобы очередная новая любовница согрешила и с Василием тоже. В труппе над этим посмеивались даже бывшие возлюбленные комика, но беззлобно: Фуршетова любили все, что случается крайне редко в театральных кругах. И все ждали, найдется ли наконец такая дама, что согласится на параллельные отношения. На сей счет заключались пари, правда, чем дальше, тем реже. Сложность была не в том, что редко какая из актрис пойдет на это – не редко, право слово. Сложность в непонятном отношении Василия к женщинам. Не то чтобы он был совсем равнодушен, боялся или ненавидел их; он никогда не изъявлял истинного желания, того желания, которое безошибочно чувствуют женщины, какими бы подобающими или неподобающими ни были внешние проявления. Можно ли оскорбить даму сильнее? Естественно, актрисы и костюмерши, клюнувшие поначалу на внешнюю привлекательность молодого актера и переписчика ролей, позже платили ему в лучшем случае тихим отвращением.

Театральные интриги и сплетни не пугали Василия, разве что усиливали тоску. Он привык с детства к искусственной атмосфере театра, запаху румян и пропотевших костюмов, к пыли кулис, маленьким городам, одиночеству. Иногда представлял себе, как выйдет на сцену и зал замрет, очарованный. Но картины эти получались неярки и смазаны. Они не шли ни в какое сравнение с тем, что он переживал по ночам. Ночные же занятия были тайной для всех, тайной, тщательно оберегаемой. Фуршетову он говорил, что переписывает роли или страдает мигренью, когда комик пытался соблазнить его на какое-нибудь ночное приключение. А другие, собственно, не особо интересовались.

По ночам Василий сочинял пьесу. Видимо, весь отпущенный ему дар перевоплощения ушел на игры с самим собой. Жизнь, которую он проживал там, внутри пространства своей пьесы, была реальна и значима. Несравнима с жизнью в гостиничном номере, в очередном не запомнившемся городе. Картины являлись сразу же, едва он садился к столу. И стол, терзавший локти и ладони днем, пока он переписывал роли, ночью вел себя идеально, служил переходом, плотиком к зеленой солнечной стране. Его стране. Василий отчетливо помнил себя ребенком. Серебряный смех воды, льющейся из узкогорлого кувшина, перебивает шорох олив, заигрывающих с ветром за окном. Няня не всерьез сердится, когда он вырывается, отказываясь умываться, и бежит от нее по прохладным мраморным ступеням прямо в сад. Он бежит дальше, к качелям в плотно сомкнутых завитках виноградных листьев, падает, оступившись. Но теплые душистые нянины руки тут как тут, подхватывают его, прижимают щекой к нагретому сердоликовому ожерелью на знакомо пахнущей шее. Он упирается руками в мягкую податливую плоть няниной груди, капризно дрыгает ногами, неохотно успокаивается. Его несут в большой зал, уговаривая по дороге, причесывают, наряжают в пурпурно-синее платье. Подъезжает колесница, довольно скромная, но с великолепными лошадьми. Выходит из внутренних покоев мать, оживленная и нарядная. Приехал отец. А ночью на постель к Василию приходит няня, сажает его себе на живот и кладет его руки на свою обнаженную грудь, сжимая сверху собственными ладонями, гладит, мнет груди, потом отправляет их четыре руки в путешествие по животу – ее, его, потом ниже, до сочленения бедер, где у женщин, и у няни тоже, живут пушистые зверьки, осторожно прикасается к его паху, вздыхает, целует его неразвившийся еще жезл, тихонько массирует. Он никому не рассказывает об их ночах, он ни с кем не хочет делиться. И понимает он гораздо больше, чем предполагают эти женщины. Давно догадывается, что к чему, и не задает вопросы, почему отец приезжает только на несколько часов днем и куда уезжает потом. Хотя слова "царь", "Базилевс" никогда не звучат в доме. Но почему няня ведет себя с ним по ночам, как со взрослым мужчиной, он еще не понимает.

Его первый конь – серый, низкорослый, с короткими бабками, широким крупом и гривой, остриженной, как волосы у рабыни. Он сидит верхом, и холка коня изгибается змейкой под взглядом испуганного всадника. Бледный вялый червячок между его ног впервые восстает, наливается цветом и незнакомой томительной силой. Если бы сейчас перед ним сидела няня, как, бывало, сидела по ночам на его постели, широко разведя ноги, приподнимая руками мягкие тяжелые груди. Как давно он не видел ее. Конь идет сперва медленно, потом быстрее, сзади кричат встревоженные конюхи, наслаждение взрывается солнцем у него в паху, а второе солнце сверху ласкает спину и незащищенный затылок.