Лестница Ламарка - [59]

Я же не старый! Пятьдесят. Господи, я – не старый. Отчего же так скучно? Приходят друзья, мы сидим за столом, милые лица, свежий шашлык, душистая зелень, мотыльки в круге лампы на дачной веранде. И каменная скука. Отчего? Понимающая жена, дочь-умница, женщина, посвятившая мне свою жизнь, красивая милая женщина… Уютный дом… Два уютных дома… Почему мне хочется бежать отсюда и оттуда, Господи! Я неверующий, но это неважно. У меня проблемы на работе, приятные тонизирующие проблемы, у меня перспективные заказы, у меня не слишком большие долги и новые машины. Зачем мне так скучно? Я до сих пор – это смешно, что значит до сих пор, я просто – могу сделать счастливой любую женщину, моя плоть как камень. Почему мне скучно, оттого что, допустим, девочка-секретарша уже никогда – никогда – не полюбит меня просто так? И еще больше скучно, оттого что хочется другой жизни, хотя моя совсем не плоха.

Он не делал ничего такого особенного. Весна не цвела за окнами офиса тугими и красными тополиными гусеницами, ни невесомым неуловимым вишневым цветом. Лето не взрывалось страстными грозами, зима не соблазняла призраком тройки с шалями и колокольчиками по высокому снегу. Черная безутешная и мокрая осень подсадила девочку-секретаршу в его машину до метро, но метро не потребовалось. Рита была не против укрепить условную карьеру через постель начальника, зачем-то сочились влагой тучи, разноцветная кленовая, осиновая, липовая дань осыпала ветровое стекло. Рита влюбилась незапланированно. Он отличался от всех знакомых мальчиков и не очень мальчиков. Он всегда знал, как надо, ходил с нею не только в рестораны, но и бутики без трепета, брал машину напрокат на самом маленьком южном острове, а плоть его была камень. Он был чуть-чуть смешным, еще меньше странным, а еще он был старше папы, но с ним спокойно, весело и от него хотелось ребенка, но нельзя. Потому что где-то далеко существовала жена и еще гражданская жена, их нельзя волновать – старые, но большую часть времени он проводил с Ритой, так что вопрос деторождения – вопрос времени. Жены умрут в конце концов. Или хотя бы, состарятся до климакса, а там – все равно.

Рита знает, что цена женщины – это её же, женщины, запросы. Потому и квартира, и поездки, и бутики. У нее преимущество: она много моложе его, но таких молодых пруд пруди; пусть хочется сидеть дома обнявшись и слушать осень, но надо ехать на море.

Тебе все-таки бывает нескучно, раз в неделю или две. Привыкаешь. И уже подсасывает внизу, там, где плоть как камень пока. И в каком-нибудь море, Адриатическом или Средиземном, какая разница, ты входишь в черную воду черной влажной ночью, плывешь по следам небесной кобылки, подкованной луной, к лунному городу далеко впереди, и камень, который плоть, тянет тебя на дно к веселым быстрым рыбам. Ты соглашаешься, и вот она – другая жизнь!

Метаморфозы

Маленькие волжские города – воплощение скуки. Желтая речная вода и вездесущая пыль, мокнущая розовая штукатурка домов и неизменные герани цвета сырого мяса на подоконниках. Из окна гостиничного номера в любом из городов всегда видно соборную площадь с суетой разносчиков, торговок, рыбаков, бродячих собак. Но сегодня эта суета казалась Василию как-то особенно скучна. Окна номеров по другую сторону коридора глядели на запущенный парк с выгоревшей вывеской "Городской сад". По вечерам оттуда доносились хриплые крики загулявших рабочих ткацкой фабрики и визгливый смех проституток. Так что уж лучше вид на площадь.

Полтора месяца маленькая театральная труппа, в которой подвизался Василий, меняла один городок на другой в надежде заработать, и заоконный гостиничный пейзаж неизменно переезжал вместе с ней.

Василий взглянул на лист перед собой. Новая пьеса, перепиской ролей из которой следовало немедленно заняться, вызвала очередной и такой острый приступ тоски, что он на два часа раньше намеченного потянулся к корзине с прохладной зеленью пивных бутылок. Дневной репетиции сегодня не будет, в вечернем спектакле Василий, как обычно, произнесет две реплики в первом действии, после чего превратится в рабочего сцены до следующего выхода на сцену на целых полторы минуты. Невозможно удержать карандаш липкими от влажной духоты пальцами, шероховатость колченогого столика раздражает воспаленную кожу.

Тоска и жара действовали на всех. Днем собратья по труппе встречались лишь в случае крайней необходимости, не гуляли вместе по набережной, не играли в карты, даже не выпивали. К вечеру, с наступлением сумерек, оживали, принимались похаживать по номерам в гости друг к другу, бежали на рынок за подешевевшими перед закрытием арбузами и таранью, по которой ползали тощие, измученные, как бурлаки, мухи. Иногда после спектакля, когда беспричинно возникало подобие воодушевления и радости, устраивались застолья до утра, с обязательными слезами к двум часам, истерическими сценами – к трем и жалобами на неудавшуюся жизнь и загубленный талант к шести утра, под конец. Василий не любил застолий, не любил проявления снисходительности со стороны друзей, насмешливых выпадов недоброжелателей. Насчет собственного таланта он не обольщался. А что до неудавшейся жизни – кто может сказать с уверенностью, пройдя, но так и не исчерпав ее, что она, жизнь, удалась?