Лесные командировки Соловецкого лагеря в Карело-Мурманском крае. 1929–1931 гг. - [7]

. Наступала эпоха «перековки» – первая фаза существования ГУЛАГа, начинавшего себя выстраивать как огромную систему сосредоточения подневольного трудового ресурса и распределения его по наиболее трудоемким и необжитым участкам государственного проекта индустриализации. 

Международный скандал

Лес, заготавливаемый заключенными, имел низкую себестоимость – и потому пользовался повышенным спросом. Однако резкое увеличение поставок дешевого экспортного леса в 1930 г. вызвало резкую реакцию со стороны ведущих мировых держав. С одной стороны,  в условиях начавшегося экономического кризиса выброс на мировой рынок леса по демпинговым ценам усугублял положение других стран-поставщиков древесины (прежде всего США и Канады). С другой – информация о том, что лесозаготовки велись, по сути, с использованием рабского труда, вызывал их возмущение и протест. Под подозрение попадал и целый перечень других экспортных советских товаров (лен, хлеб, сахар, патока, желатин, стеарин, мясопродукты), но по уровню значимости на первом месте был, конечно, лес[64].  

О принудительных работах, пытках и издевательствах в советских концлагерях писал еще Сергей Мельгунов в книге «Красный террор», вышедшей в 1924 г. в Германии[65]. Данных о систематическом использовании рабского труда у него, конечно, еще не было – и не могло быть, но нашумевшее издание давало повод ожидать от советского государства именно такого продолжения. Показания первых беглецов из Соловецкого лагеря – особенно парижские выступления Юрия Бессонова, а затем и выход в 1928 г. его книги «Двадцать шесть тюрем и побег из Соловков»[66], развивали эту тему далее, давая повод всерьез усомниться в достоинствах советского государства как экономического и политического партнера. Само ОГПУ вело себя в этой ситуации, надо признать, довольно беспечно. Развертывая лагерные лесозаготовки в местах активной коммуникации с зарубежными покупателями (контакт с английскими и голландскими покупателями древесины был налажен еще до революции, затем восстановлен советскими лесозаготовительными трестами), руководители ведомства не задумались всерьез о том, чтобы скрыть этот факт от чужих глаз. Заключенные, работавшие на лесозаводах, жили в двух шагах от порта, куда заходили торговые суда[67]. Они работали на погрузке – моряки их не только видели, но и, скорее всего, могли с ними поговорить (заключенных перестали допускать к работам на пристани только с началом бойкотов)[68]. Некоторым прикрытием этой ситуации служило, конечно, сотрудничество с государственными лесозаготовительными трестами – Желлес и Экспортлес. Продажей древесины занимались именно они, а не лагерь, и, таким образом, факт использования принудительного труда на лесозаготовках был номинально замаскирован. Известны легенды – возможно, небезосновательные – о том, что заключенные вырезали на экспортных бревнах призывы о помощи. Но и без таких писем постичь со стороны суть происходящего в лесах Карело-Мурманского края, думается, было вполне возможно. 

В июле 1930 г. США ввели ограничения на экспорт советских товаров, вскоре к ним присоединилась Франция; к подобным мерам в той или иной степени примкнули Югославия, Венгрия, Румыния. Резкие выступления против экспорта советского леса состоялись в Англии. В ответ советское правительство выступило с опровержением информации о применяемом труде заключенных – что было откровенной ложью. Тем не менее, экономические интересы заставили США вскоре отменить эмбарго на импорт лесоматериалов из СССР, хотя на частном уровне бойкот нередко продолжался. Английское же правительство предложило провести обследование условий труда лесорубов. В начале 1931 г. такая инспекция, составленная из представителей английских профсоюзов, приехала осмотреть места лесозаготовок вдоль Мурманской железной дороги[69]. Переполох в лагере, вызванный известием об этой ревизии, вспоминают сразу несколько мемуаристов. Михаил Розанов писал: «В разгар лесозаготовок, в начале 1931 года, по приказу ГПУ, с десятков командировок, расположенных вдоль линии Мурманской дороги, в один день исчезли все люди и лошади. На станциях спешно разобрали колючую проволоку и вышки вокруг лагерных построек. Оказывается, ожидался проезд по железной дороге английской рабочей делегации. Местному начальству было приказано говорить иностранцам, будто пустующие постройки принадлежат карельским лесным трестам, что заключенных тут нет, и что они работают на очистке трассы Беломорско-Балтийского канала. К нам с закрытых командировок тоже прислали партию в пятьсот человек. Но не прошло и недели, как всех их затребовали обратно. Опасность миновала – англичане уже вернулись в Москву, ничего не заметив. Снова появилась колючая проволока, а за нею – заключенные»[70]. Владимир Чернавин застал этот момент в самом начале своего лагерного срока. Находясь в карантинной роте в Кеми, он был свидетелем прибытия огромной массы лесорубов с эвакуированных таким образом командировок: «Крестьяне с увлечением рассказывали нам о панической спешке, с которой производилась эта ликвидация. На «командировку», закинутую далеко в лесу, приезжал нарочный на лошади, передавал распоряжение начальнику и сейчас же ехал дальше, на следующую. Тут же отдавался приказ немедленно бросать работу, ломать бараки, ломать все, что только можно уничтожить. Особенно тщательно ломали карцеры, караульные вышки, срывали ограду из колючей проволоки. В бревенчатых бараках, которые быстро уничтожить было трудно, состругивались все надписи, которые любят делать заключенные, срывались все лагерные объявления, приказы, плакаты. Все, что можно — сжигалось. Специальный агент ГПУ проверял, не осталось ли признаков, по которым можно установить, что здесь работали заключенные, а не вольные лесорубы. Затем, не обращая внимания, день ли, ночь ли, заключенных гнали из леса к железной дороге. Спешка и паника были такие, что многие думали, будто объявлена война и что всех гонят подальше от границы, и хорошо, если по этому случаю совсем не ликвидируют»