Лесной замок - [20]

Давным-давно — и словно в воздаяние за то, что тяжко согрешила с Алоисом, — Иоганна превратилась в прекрасную домохозяйку и воспитала такой же дочь. Могло показаться, будто эти две женщины, окруженные призраками умерших, преисполнены решимости сохранять остатки того, что могло бы стать большой семьей, непрестанно борясь с грязью, пылью, табачным пеплом и угольной золой, отмывая и протирая горшки, тарелки, чашки и ложки с вилками.

И в услужении у чужих людей Клару отличало точно такое же усердие. Даже отменно владея тем или иным навыком, работать по дому следовало трепетно и самозабвенно: в противоположном случае не добьешься надлежащего результата. Но самопожертвованием такие труды не были. Самопожертвование поселилось у нее в груди, глухой болью по соседству с сердцем. Как ни хотелось ей сойтись с Алоисом, как часто ни снился он ей по ночам, она считала себя обязанной ежевечерне (едва уложив спать мальчика и малютку) противиться его натиску. Не проходило и вечера в «Поммерхаусе», лучшей гостинице Браунау (куда они переехали), чтобы Алоис не пялился на нее весьма недвусмысленно. Чуточку захмелев от трех кружек пива, пропущенных в обществе того или иного офицера таможни, прежде чем вернуться в «Пом-мерхаус» на ужин, приготовленный Кларой в гостиничной кухне и ею же сервированный в номере, он ел с большим аппетитом, ел молча, ел, время от времени кивая в знак одобрения. Затем, перейдя в гостиную, принимался глядеть на нее во все глаза — глядеть с неприкрытым вожделением. Мысленно он раздевал ее и ощупывал сверху донизу. У нее вспыхивали щеки, у нее начинало остро жечь между ног, ее дыхание жадно впивало густой мужской запах его дыхания. Стоило мальчику или малютке вскрикнуть, Клара тут же срывалась с места. Ей казалось, будто ее окликает Фанни из далекого Лахенвальда. И тут же все ее тело пронзала судорога разочарования.

Алоис частенько расписывал собутыльникам, какие у Клары красивые глаза. Глубокие, светлые, влюбленно на него взирающие.

А почему бы, собственно говоря, и нет? Алоис считал себя безупречным представителем мужского племени. Кто, кроме него, мог бы похвастаться истинным бесстрашием (оно же наплевательство) перед Господом? Другого такого смельчака просто не было. Он постоянно бравировал тем, что никогда не заглядывает в церковь. Не говоря уж о том, чтобы пойти к исповеди. Да и не ровня ему какой-нибудь приходской священник. Алоис служит не Богу, а кесарю — и с него (а также для него) этого более чем достаточно. Неужели Господь вздумает покарать человека, верой и правдой служащего своему императору?

Всего неделю назад один из двоюродных братьев поинтересовался у Алоиса, нельзя ли подыскать его сыну, только что достигшему совершеннолетия, местечко в Министерстве финансов. Алоис написал в ответ:

Только пусть он не думает, будто это забава, потому что в таком случае его ждет жестокое разочарование. Ему предстоит демонстрировать абсолютное повиновение начальству на всех ступенях служебной лестницы. Кроме того, ему надо будет многому научиться, особенно с оглядкой на скудное образование, полученное им прежде. Люди, сильно пьющие, ухитряющиеся влезть в долги, играющие в азартные игры или ведущие аморальный образ жизни, у нас на службе не задерживаются. Наконец, надо быть готовым идти или ехать, куда пошлют, в любое время суток и без оглядки на погодные условия.

Разумеется, написал он это совершенно искренне, и осуждение аморального поведения не звучало в его устах лицемерием. Аморальность — и Алоис прекрасно понимал это — нельзя смешивать с тем, что происходит в вашей личной жизни. Аморально ведет себя взяточник, принимающий мзду у контрабандиста, тогда как личная жизнь чересчур сложна, чтобы о ней можно было судить со стороны. Он не мог быть на все сто процентов уверен в том, что Клара доводится ему родной дочерью, — в конце концов, с какой стати верить на слово Иоганне Гидлер-Пёльцль? Разве женщины не самые лживые существа на свете? Она уже тут! Откуда ему знать, правда это или нет?

Так или иначе, и такую возможность не следовало сбрасывать со счетов.

Алоис осознавал, почему ему можно не заглядывать в церковь, не ходить к исповеди, отчего и откуда у него столько смелости. Он вполне созрел для того, чтобы ступить на запретную тропу, на которой пьяные мужики и ничего не смыслящие подростки устраивают свалку на общем ложе. Но, в отличие от них, каяться он не собирается и страха задним числом испытывать не будет. Возьмет и сделает то, что хочет. Так, и только так.

Так, и только так, он и поступил на исходе одного короткого вечера — точно такого же, как множество предыдущих, когда он, пожирая Клару глазами, но не предпринимая никаких действий, тяжело поднимался после ужина и поворачивался в профиль или, если так можно выразиться, в нижний профиль, красноречиво демонстрируя мощное мужское естество. Шуровал кочергой в печи, садился на место и вновь смотрел на нее. А вот в этот короткий вечер он не пожелал ей спокойной ночи, когда Клара устремилась было в детскую, в которой последнее время спала, и уже взялась за дверную ручку, а рванулся вперед, перехватил и стиснул ее руку, поцеловал ее в губы и потащил в собственную спальню, на супружескую постель, хотя Клара и заклинала его тихим неуверенным голосом: «Пожалуйста, не надо». Его рука, отлично натренированная в преодолении крючков и застежек, уверенно проложила себе дорогу туда, где нежная кожа Клары тайно заволосатела. И волосы-то эти были как пух, на что он, собственно говоря, и рассчитывал. Половина ее тела была охвачена пламенем, другая половина, нижняя, оставалась скована льдом. Кого другого ледовые врата ледяного дворца отпугнули бы, но только не его Кобеля. Губы ее пылали, и она целовала его с такой страстью, так пылко, так щедро и так свежо, что он кончил, едва войдя в нее, едва порвав девственную плеву и проникнув первым толчком глубоко, ох как глубоко, и тут же все завершилось, и она начала плакать, всхлипывая от страха, от горя и, хуже того, от стыда за восторг, охвативший ее в те немногие мгновения, которых ему хватило. Она поняла, что это было не жертвоприношение, а что-то прямо противоположное. И, не в силах остановиться, все целовала и целовала его. Осыпала его лицо поцелуями, подобно маленькой девочке, радующейся встрече со взрослым дядей, но целовала и по-другому — нежнее и глубже. Он стал первым мужчиной, которого она поцеловала не как родственника; хотя он и доводился ей родственником, но тем не менее… Да, она впала в восторг — и это был греховный восторг. Она не переставая плакала. Но и улыбаться тоже не прекращала.