Лесное море - [7]

Лес редеет, между стволов пробивается солнце, слепит глаза. В первые минуты видишь только траву — и она даже не зеленая, а словно выбелена солнечными лучами. Затем глаза уже различают поляну, пенистый ручей и скалу, отвесную, как колонна. При виде человека с ружьем с верхушки этой скалы взлетела огромная птица и парит в воздухе, недовольно поглядывая вниз, где бурый пес, бегая вокруг, скулит и воет отчаянно, раздирающим душу воем… Бежать туда, бежать скорее, скорее! Ведь эта собака, злая ещё с щенячьего возраста, только хозяйку свою любит по-настоящему.

Мать лежит на боку, скорчившись. Руки, связанные за спиной, судорожно сжаты в кулаки. Под ней — лужа крови.

— Мама!

Она его не слышит, не видит. Опухшее лицо освещено жгучим солнцем, из-за полуоткрытых запекшихся губ белеют зубы…

Сын разрезал веревки, повернул ее на спину. В нее стреляли сзади, и пуля прошла через живот. Раненая, она, должно быть, из последних сил брела по этой тропинке, пока не свалилась двух шагах от берега.

Юноша снял рюкзак, торопливо достал фляжку и помчался к речке.

Вернувшись, он поднял мать на руки, как ребенка, — она была такая маленькая и легкая — и перенес под тень скалы. Здесь было прохладнее, лучи заходившего над тайгой солнца не проникали сюда. Он попробовал влить матери в рот немного воды, но зубы ее не разжимались. Тогда он стал приводить ее в чувство, охлаждая лицо мокрым полотенцем. Но все было напрасно. Мать только начала бредить и метаться. Из ее бреда можно было понять, что она боится каких-то крыс. Ей мерещились страшные жирные крысы, множество их — тринадцать тысяч…

Что делать? В отряде скаутов проходили курс первой помощи в несчастных случаях, и он знал, как надо оказывать помощь при переломах, повреждениях и разных заболеваниях. А тут — пуля в животе. Господи, что же делают в таких случаях? Что делают?

Как бы то ни было, надо промыть рану и перевязать.

Он лихорадочно рылся в мешке, ища какой-нибудь чистой тряпки. Не найдя ничего, решил выполоскать полотенце и разорвать его на полосы. Вдруг он услышал — вернее, ощутил, как дуновение ветерка, — голос матери, прошептавшей его имя.

Мать смотрела на него. Так напряженно, с таким страхом, словно наклонялась к нему с головокружительной высоты, с края пропасти.

— Мама! Мамуся! Родная!

— Беги… Не попадайся им на глаза. Не то они и тебя… Это особый… транспорт.

Последние слова она выговорила с таким ужасом, будто сообщала какую-то страшную тайну, раскрытие которой грозит смертью. Боясь, что она снова начнет бредить, сын спросил поспешно, чтобы хоть что-нибудь узнать от нее:

— А отец? Мама, где отец?

— Там… — С трудом подняв руку, она указала вперёд. — Из Пинфана никто не возвращается.

— Да за что же? Что мы им сделали?

— Багорный… Багорный навёл их…

Она закрыла глаза. Ему показалось, что она опять в обмороке. Он схватил фляжку, но не успел ещё намочить тряпку, как мать неожиданно подняла веки и произнесла только одно слово — видно было, что это стоит ей огромных усилий, но что она в полном сознании:

— Сдал?

Сын утвердительно кивнул. Не всё ли равно теперь… Но мать прошептала:

— Покажи!

Он достал из бокового кармана бумажник и вложил в сложенные на груди руки матери свой аттестат зрелости.

И сквозь уже застилавший ей глаза туман она прочла, что Виктор Януш Доманевский, сын Адама и Марты, урожденной Завадской, окончил в Харбине польскую гимназию имени Генрика Сенкевича и сдал экзамен на аттестат зрелости со следующими отметками:

закон божий — очень хорошо

польский язык — очень хорошо

китайский язык — хорошо

японский…

На этом слове ее большой палец задержался, и она облегченно вздохнула, как человек, которому дано все, о чем он просил.

Сын все еще поддерживал ее, намереваясь осторожно уложить на траву и сделать перевязку. Вдруг Яга, стоявшая у его ног, подняла морду и завыла. И в этот миг Виктор почувствовал, что тело матери отяжелело и стало неподвижным в его объятьях.

Едва лучи солнца с пылающего неба коснулись зеленого лесного океана и растопили лиловые тени, едва над водами Муданьцзяна, сбегавшего с гор в долину, закурился туман и в тайге азалии расправили ветки, раскрыли вечерней росе чашечки своих цветов, — с верхушки серебристой ели, убранной малиновыми шишками, раздались переливчатые звонкие трели. Казалось, там кто-то ударяет раз за разом по одной-единственной туго натянутой струне и затем, выждав немного, вторит этим звукам на флейте.

Наступала ночь, и заводил свою песню цаоэр.

Наступала ночь, и надо было где-нибудь укрыться.

Юноша пошел вперед, держа мать на руках. Осторожно ступая, стал подниматься по ступенькам, высеченным кем-то в скале. Поднявшись наверх, опустил свою ношу на землю. Сел. Охрипшая, дрожащая Яга легла подле него.

А цаоэр все пел о недожитом, о неосуществленном…

Мать была миниатюрная, золотоволосая, родом из чудесных Скерневиц. Чем были так хороши эти Скерневицы, она никогда не умела толком объяснить. Но, по ее словам, там все было прекрасно: и земля, и люди, и небо. Ну, попросту чудесно! И все польское, даже воробьи чирикали по-польски.

А в Маньчжурии маленькой женщине всё казалось чужим, холодным и немного страшным. Так было с первой минуты, когда их, Завадских, высадили на перрон в Харбине вместе с толпой других беженцев из Польши на третьем году мировой войны.