Лесное море - [5]

Поискали для порядка справа, слева, не выходя, однако, из оврага. Выместили гнев на арестованном, избив его прикладами, и двинулись дальше. Поспешнее, чем шли до сих пор, чаще прежнего светя фонариками во все стороны.

Пороховой дым и запах человека распространились вокруг, отравляя дыхание цветов, деревьев и зверья лесного. Но и запахи рассеялись, всё смолкло, лес снова погрузился во мрак, и только звон капель нарушал тишину.

Тигрица потянулась всем телом и, встав на задние лапы, передними стала рвать кору дерева, очищая когти.

Неподалёку ухнул филин. На его «угу-гу» откликнулась глубина лесная «я тут», и в ответ на этот предостерегающий оклик в кустах что-то завыло — и жалобно и словно насмешливо. Но тигрицы уже здесь не было.

Отяжелев от сытости, равнодушно бросив остатки добычи, она пошла на шум горной речки, чтобы утолить наконец мучившую её жажду.

Когда она уже стояла в речке и жадно глотала ледяную воду, ветер опять донёс человеческий запах.

Запах шёл сзади, от берега, с одиноко высившейся там скалы. Под скалой сидела, скорчившись, женщина со связанными в локтях руками. Оттуда она могла видеть только глаза зверя, горевшие зелёным огнём, да чёрный, расплывавшийся в темноте контур огромного тела, в котором было что-то кошачье.

Глаза женщины и тигрицы встретились. И одновременно одна простонала «Иисусе!», другая презрительно заворчала.

Одна мать — там, наверху — упала без чувств на землю, другая тремя скачками перебралась на другой берег и продолжала путь через сожжённый лес, всё выше и выше в горы.

Придя в свою пещеру, она облизала спавших тигрят и улеглась поудобнее, головой к выходу. Дремала, сытая, разомлевшая в уютном тепле. Но уснуть не могла: открывая утомлённые глаза, она всякий раз в чёрном отверстии пещеры видела тлеющую золотую искру. Искорка эта всё мерцала, мерцала, раздражая, как овод, мучая, как иногда воспоминание мучает человека.

Только на заре тигрица наконец крепко уснула.

А когда, проснувшись, вышла из пещеры, то увидела уже не огненные искры, а дым.

Далеко, за последним холмом, над лесной долиной поднимался он тонким чёрным стеблем, постепенно розовея на утреннем солнце, и расцвёл наконец в вышине воздушной пурпуровой розой.

Отсюда тигрице видно было далеко вокруг. Лучшее место для логова трудно было бы выбрать. Пещера расположена на южном склоне горы, среди непроходимых зарослей аралий, оплетённых диким виноградом и хмелем. Солнце светит здесь целый день, нагревая камни. И ручеёк близко, а в соседней роще пасётся целое стадо кабанов! Тигрица следила за ними сверху, как заботливый пастух, зная, что все они до единого станут её добычей.

Она то лениво смотрела вдаль на увядавшую уже в воздухе розу дыма (пожар в той стороне, видно, догорал), то, жмуря сверкающие жёлтые глаза, любовалась сосущими её тигрятами.

Детёныши у неё славные, в особенности тигрёнок. Ему ещё и месяца нет, а он уже вдвое больше кота. Через год будет такой же, как мать, полосы на спине потемнеют, шкурка будет отливать червонным золотом, а на груди и боках — серебром.

Вверху зашумело что-то. На миг скрылось солнце и на землю упала большая крылатая тень. Тигрица медленно подняла голову. Это сосед её, бородатый орёл-стервятник, как обычно по утрам, начинал облёт своих лесных угодий. Она проводила его взглядом. Он летел как раз в ту сторону, где ночью пылал пожар.

Летел как вихрь, на распростёртых крыльях — только летки свистели в воздухе. Уходили назад зубчатые вершины пустынных гор, за ними — мхи, ещё серебряные от инея, а дальше колыхалось бескрайнее море зелени всех оттенков, там и сям перерезанное горными потоками. Скудная тёмная зелень высокогорной карликовой сосны сменялась более яркой и живой полосой лиственниц и сосен, потом — сочной зеленью кедров, орешника и дубов, светлыми тонами пихт, берёз и пробкового дерева.

Леса хвойные и лиственные, деревья севера и юга смешались здесь в самых необычайных сочетаниях. На сотни километров раскинулась шумящая маньчжурская тайга. Шу-хай называют её здесь, а по нашему — «лесное море»…

Орёл на распростёртых крыльях — размах их достигал двух с половиной метров — плыл над этим лесным морем, над убегавшей назад панорамой лесов, гор и рек. Вытянув желтовато-белую голову, он нацелил свой крючковатый клюв в самую середину пепелища на расчищенном участке тайги.

Вчера ещё там, на этом голом холме, стояла небольшая усадьба, и жил в ней старик с женой. Женщина была тихая, маленькая, орёл её не боялся, зато мужу её он старался не попадаться на глаза. Видывал не раз орёл-стервятник, что этот человек проделывал с тетеревами на мшарах, с косулями на горных перевалах. Раз он и в него самого, прямо по хвосту, долбанул зарядом дроби. У этих людей был сын, но он появлялся здесь не надолго, только летом.

А теперь на том месте, где стояла их усадьба, ничего не осталось, только сад да журавль у колодца. Дым не окутывал больше пожарища, и орёл, описывая круги, стал спускаться всё ниже и ниже. Искал глазами трупы. Он знал: где дым и огонь, там часто бывают и трупы.

А на земле их, видимо, тоже искали. По двору бродили двое. Один, сгорбленный, был одет, как здешние жители: вылинявшая голубая куртка, застёгнутая сбоку, штаны, на лодыжках перевязанные лентами, и конусообразная соломенная шляпа. Другой был сын хозяев усадьбы, тот самый юноша, что появлялся здесь только по временам. Одежда на нём была не таких цветов, как на жителях окрестных селений, — не белая, не чёрная и не голубая, а светло-серые куртка и штаны.