Лесничиха - [37]

Витька сидел за скрипучим столом, пил чай, заваренный неведомой травицей, и устало кивал. Изба Пионерки казалась ему очень неуютной. Жить здесь, питаться жиденьким чаем, лежать на раскладушке около какого-то поросенка и по утрам просыпаться от холода совсем не улыбалось. И он сидел, прихлебывал чаек, невольно вспоминал о бешбармаке.

Пионерка шаркала ногами, беспрестанно курила, размахивала красным угольком и все разговаривала, разговаривала. «Ничего, — успокаивал себя Витька, — завтра утром скажу завхозу и устроюсь по-настоящему». Клонило ко сну. Поезд, машина и прогулка пешком — этого было слишком много. Старуха заметила Витькину усталость и, примолкнув, принялась стелить постель.

Раскладушка была узкая, продавленная. Совсем близко посапывал Кудесник, но Витька этого не замечал, проваливаясь, как в: зыбун, в теплый успокаивающий сон…

Он проснулся от мысли, что на дворе уже день. Вскочил, взглянул в окошко — оно светилось — и стал торопливо одеваться, застегивая пуговицы через одну. Впопыхах наступил на поросенка. Тот пронзительно завизжал и поднялся на кривые сабельки. Старухи в избе не оказалось.

Витька быстро отыскал валенки — они стояли на печи — и, чувствуя ногами приятную сухоту, вышел из избы.

Прислушиваясь к рокоту громкоговорителя, он с тревогой отметил, что уже не меньше девяти часов. Ребята, наверно, заждались, и Подгороднев сердито выражается. «Проспал… Вот так инженер!» — укорял себя Витька, двигая напрямки по улице, покрытой ледяной хрустящей коркой.

Направо и налево из хлевов надсадно орали петухи, блеяли овцы. Возле беленькой чистенькой школы бродил одинокий, видно выгнанный с урока, пацаненок и, обернувшись, дерзко показал Витьке язык. У колодца посреди дороги стоял мосластый, с завалившимися горбами верблюд и горделиво этак, свысока разглядывал Якушева, будто сроду таких и не видал. Витька сам в первый раз; встретил живого верблюда, но не остановился, прошагал дальше.

Дверь в правлении была открыта настежь. Из проема выветривался сумрак. Якушев вошел в контору, боясь взглянуть в глаза людям: и своим троим и десяти колхозникам, которых обещал Ситников. Но в коридоре было пусто. Только в кабинетах поскрипывали стулья, пощелкивали счеты, а в бухгалтерии скрежетал арифмометр.

Сделалось спокойней на душе, но только на одну минуту. Появилось новое чувство — злость. Десятый час, а ни своих, ни чужих не видно. Но и злость прошла скоро, потому что Витька догадался: ребята сильно устали с дороги, и, если уж на то пошло, сегодняшний день им надо бы отдать на отдых. Что же касается колхозников… Он постучался и, не дожидаясь приглашения, смело вошел в кабинет к председателю.

На столе, словно скатерть, лежала карта. Над ней склонились с одной стороны председатель, а с другой — чернявый интеллигентного вида парень. Оба водили пальцами по карте и о чем-то спорили.

— У Мундгалиева за этой балкой не семь, а девять ометов! — доказывал Ситников, напрягая лицо до красноты. — А тут вот, — он тыкал пальцем чуть в сторону, — пятнадцать!

— А я вам говорю: там семь, а тут шестнадцать, — спокойно возражал чернявый.

Витька разглядел, что на карте обозначено пространство ниже извилистой полоски Узеня, а это уже казахстанские земли. Оба как-то разом попритихли.

— Знакомьтесь, — сказал Ситников улыбаясь.

Чернявый оказался парторгом. Он сдвинул карту, постучал по алексеевской земле:

— Все как на ладони. Километровка. На таких вот картах когда-то обсуждались предстоящие сражения.

У Витьки была своя карта, еще более просторная, как простыня. На ней Алексеевка обозначена с птичьего полета. Все было на Витькином плане, даже самый последний сарай. Поэтому он не удивился.

— Я насчет людей, — обратился он к председателю. — Где они? Вы обещали.

— Айда! — Ситников надел шапку, набросил на себя полушубок и, выйдя в коридор, прошептал: — А где твои? Чтой-то не вижу.

— Спят, наверно. — Якушев почувствовал, что краснеет. — Устали они с дороги, сами понимаете.

— Устали? Они вчера в клубе устроили мордобой.

— Да ну-у!

— Вот тебе и ну, — проворчал председатель. — Не хотелось говорить такое при парторге… А мои тут. Наверно, сидят, дожидаются на солнышке. — Заглянул за угол конторы. Никого. — Они где-нибудь тут. Ребяты хорошие. Сам вчера бегал по дворам, договаривался.

Из двери с ведром в руке выскочила бабка Пионерка. Плеснула в снег грязную воду и — назад.

— Погоди, Андревна, — остановил ее Ситников. — Где ребяты? Те, что с топорами.

— Молодые-то? — Бабка засмеялась. — Да они на Узень побежали! Рыбку ловить, которая сонная!

Ситников хлопнул себя по щеке, поморщился и, мельком оглядевшись, погрозил бабке пальцем:

— Об этом никому!

Сорвался, отбежал немного от конторы и закричал в далекое пространство:

— Ереме-ей! Запрягай Любимчика-а! — Прислушался, вгляделся в тишину и заругался хрипло: — Ах ты, старый… И тебя туда же понесло! — И, бормоча проклятия, зашагал к конюшне запрягать любимого конька.

Витька молча шел за председателем, сердцем чуя, что монтеры тоже там, на Узене…

Он стоял на подаче, неумело выбирая из сбруи то хомут с черной скользкой от дегтя шлеей, то пропахшую потом седелку, то тонкую вихлястую дугу, помогая запрягать каурого Любимчика. Работали молча. Председатель пыхтел, наливался кровью, затягивая супонь, подымая чересседельником оглобли. При этом было видно, как шевелилось его правое плечо, словно очень хотело помочь здоровой, но такой одинокой мужичьей руке. Потом он зло перетряхнул солому, прокисшую от сырости и тепла, и уселся в крякнувшие санки. Витька робко примостился рядом.