Лесничиха - [25]

Ему причудилось, что он видел Варю. Она прощально выткалась из зарева и ушла, растворилась в самосвете…

По саду прокатились волны зноя, — и яблоки и листья потускнели, словно их припорошило пылью. Только сысподу да глубоко в тени краски еще долго оставались мокрыми. Но и там со временем вспыхивали искры: красные, синие, зеленые — это выгорала роса.

Звенели, тренькали, качались на ветках, дожидаясь, когда окрепнут крылья, нетерпеливые, еще желтизна в подклювьях, слётки.

Порфирий все так же сидел на крыльце, сбросив с себя, как в бреду, полушубок. Не видел ничего вокруг, не слышал. Худой, пригорбленный, в кальсонах и рубахе, он сидел, уставясь за ограду…

— Дядь Порфирий! — услыхал он у самого уха чье-то тревожное дыхание.

Совсем рядом стоял, наклонясь, по-детски нескладный, ходулеватый, но с отчаянными баками на щеках, в белоснежной рубахе, соседский сын Гришка. В длинных, тонких пальцах его была зажата папиросина.

— У бати спер! — доверительно-весело сказал он Петрунину. — Бери, дядь Порфил, закуривай.

— Не хочу.

— Смотрю: плачет человек, — извиняюще, выдержав паузу, признался сосед. — Ты чего, дядя Порфирий?

Петрунин вытер глаза и посмотрел на свои руки. Ответил хмуро:

— Тебе-то что? Какое тебе дело? — Парень молчал. — Может, я о собаке убиваюсь! — ожесточенно пояснил Петрунин. — Сдохла она, да!.. Может, я… — он будто споткнулся о слова и затрясся, закрывая голову ладонями. Точно смеялся, пряча лицо, выкусывая шершавые мозоли.

Сосед осторожно, невесомо положил ему на плечо руку.

— Ты не о собаке, — робко сказал он. — Нет… Так только о человеке можно. О ком это ты?

— О том! — снова резко ответил Петрунин, высвобождая плечо. Соврал с каким-то злым упоением: — О мужике вчерашнем! Помнишь музыку?

Гришка неожиданно захохотал и тут же напряг свое худое лицо. Но смех так и брызгал из его глаз.

Это было как гром среди ясного неба. Петрунин с минуту смотрел на соседа, пытаясь понять его рассудком, а сердцем уже чуял торжество, знакомую ливневую свежесть. И открытие — впору тоже смеяться: куркуль, ворюга — и мраморный памятник!..

Порфирий вскочил, ощутив себя сильным и возвышенным. Но тут же решил проверить Гришку, получить какое-то подтверждение. Сказал со вздохом:

— О собаке я. — И парень заметно загрустил.

Порфирий благодарно, крепко пожал ему руку:

— Спасибо те, Гриша, спасибо… А мне надо идти. Идти надо.

— На работу? Ты же еще вроде в отпуску.

— Надо, надо… — бормотал уже из глубины времянки Петрунин.

Покрутившись по комнате, он снял с гвоздя запыленный, купленный как-то с тоски костюмчик, отыскал, стукаясь о табуретку, новую рубаху, достал из-под койки сапоги — хромовые, только раза три и надевал, нарядился кое-как, сунул в зубы трубку и вышел во двор.

Гришка все еще стоял, морща озадаченно лоб.

— Ты вот что, — обернулся, будто вспомнив, Порфирий. — Если меня долго не будет… уеду я, скажем, куда-нибудь… ты своих ребят, из техникума-то, пригласи в мою избу. Пусть живут заместо общежития… И бесплатно! — предупредил он, торопясь. — Бесплатно, как у себя дома! — И, распахнув калитку, вышел на улицу.

Нигде не останавливаясь, он дошел до заводского поселка и только на минуту, да и то лишь для того, чтобы застегнуть верхнюю пуговицу рубахи, задержался перед дверью в раймилицию…

Через час или два он выскочил из милиции мокрый как мышь, но радостный, сияющий, даже чуть ошалелый. Оказывается, «дело» его даже и не собирались искать: если оно и было заведено, то очень давно, за это время объявлялись амнистии, да и срок давности давно истек.

— За эти годы, надеюсь, вы сами себя покарали несколько раз, — сказал строго начальник.

— А то! — истово, радостно ответил Петрунин. И принялся выслушивать целую лекцию о неотвратимости наказания — сложную лекцию, однако ж понятную.

— Спасибо вам! — горячо, как и Гришке, потряс он руку начальнику и выскочил на улицу.

Люди сами обходили Петрунина, завидя его еще издали, и потому он прошел поселок насквозь, ни на кого не наткнувшись, и опомнился, лишь когда в нос ударило щекотным сенным запахом трав, когда распахнулось убранное поле, а у горизонта в расширенных глазах колыхнулась полоска леса.

Слезящиеся, блеклые глаза Порфирия впитывали земную красоту, и все это — жадно, лихорадочно, смешивая близкие и дальние краски вместе с запахами. Ему казалось, что он видит запахи уже отцветших, отродившихся трав и сине-зеленого, все еще у горизонта, леса…

Вот и узкая, совсем еще ручей, речонка. Упрямо продираясь сквозь кусты, порожки, камни, она не ослабевала в пути, а, наоборот, с каждой новой верстой становилась сильней и сильней, прикасаясь губами к неслышным, невидимым в травах родникам. Порфирий сошел в прохладную, влажно пахнущую соками растений ложбину, и, где пробираясь в купырях, скрывавших его по самую макушку, где ломясь сквозь тальник, обстегиваясь лаковыми прутьями, где легко, не слыша ног, ступая по коровьим, едва приметным тропкам, которые то разбегались веером промеж кустов, то, стиснутые чащей, сходились в общую, глубокую, до самой воды, тропу, двигался вдоль речки, туда, где она, еще не приобретая имени, уже казала характер свой и норов…