Лесная нимфа - [44]

Подруга ее, Таня Смирницкая, была совсем иной. Явилась она со скучающим выражением на лице, что никак не вязалось с нервностью движений. Попыталась даже закурить из забытой кем-то на Натальином столе пачки «Опала», но едва не подавилась дымом и, погасив сигарету, то и дело потихоньку покашливала: видимо, с непривычки саднило горло.

Отвечала на вопросы Люда, а Татьяна больше молчала, и Наталья, исподтишка поглядывая на нее, все время встречала внимательный взгляд ее зеленовато-карих глаз. Когда она перешла к вопросам о внешности представителей той четверки, что встретилась девушкам на перроне Садовой, Татьяна вообще ничего не могла вспомнить. Впрочем, Люда тоже:

– Описать не могу, а если бы увидела, так, может, узнала бы.

– Ну как это может быть? – удивилась Наталья. – Вы же их забыли.

– Да, забыли отдельные черты. А впечатление…

– Впечатление складывается из отдельных черт. Ну постарайтесь припомнить хоть что-нибудь определенное! – настаивала Наталья.

– Столько времени прошло! Мы же не знали! – огорчилась Люда.

– Да, – поспешно подхватила Татьяна, – да, вот именно.

Наталье оставалось только разочарованно вздохнуть.

– Скажите, – спросила Татьяна, – а что – точно они убили? Может быть, это не они? А кто-то из местных?

– Может быть, – согласилась Наталья. – Но затем нам и нужно их найти, чтобы узнать все наверняка.

– Но вы все-таки не уверены, – продолжала настаивать Таня. – Вы сомневаетесь!

– Естественно! Думаешь, мне хочется, чтобы те мальчишки оказались убийцами? Я буду счастлива, если мы их найдем, а они окажутся ни при чем. Хотя, конечно, это будет означать, что версия ошибочна и надо отрабатывать новую. Новые хлопоты, новые поиски… Затянется дело, время упустим. И все-таки я бы предпочла, чтобы убийцей оказался опустившийся, закоренелый рецидивист, чем кто-то из ребят. Но беда в том, что именно после встречи с ними Катерина Долинина исчезла.

– А она вообще кто? – спросила Люда.

– Долинина была очень сложным человеком, но бесспорно одно – ее доброта. Понимаете, она была не только добра ко всем без исключения людям, но и необыкновенно жалостлива. Она работала санитаркой и, говорят, не чуралась никакой грязи, никакой боли.

– А Валентина рассказывала, что, говорят, эта ваша Катерина была чуть ли не бичихой, пока замуж не вышла, да и то весь дом на муже держался, а она что хотела, то и делала… – вызывающе сказала Татьяна. – И дети у нее от кого попало.

– Ну и что?

– А то, что несправедливо это как-то! Вот найдете вы того человека, его расстреляют или там десять, пятнадцать лет дадут, а из-за кого? Было бы из-за кого!

– Да ты что, Таня! – возмутилась Люда. – Человека же убили!

– Да, – сказала Наталья, – прежде всего это. И у нее остались дети, которые любили ее, как все дети любят своих мам, и для них безразлично, что об их матери говорили. Главное, что ее у них больше нет… Хотя ты права, Таня, говорили о Долининой много. На станции – что она была «чуть ли не бичихой», а в больнице – что она к больным относилась так, будто сама их всех родила.

Люда сконфуженно улыбнулась. Татьяна, не скрываясь, фыркнула, и Наталье стало тоскливо.

Она механически заканчивала оформлять протокол, в сотый раз ругая себя за то, что снова пустилась в рассуждения там, где это совсем не нужно. Молодые и так напичканы сомнениями и недоверием по отношению к взрослым, зачем же вновь пробуждать в них эти чувства? Они сами узнают когда-нибудь из своего – да, именно из своего – горького опыта, что человек меняется на протяжении всей своей жизни, – это и значит: он живет. А для других эти глубокие, внутренние процессы, происходящие в его душе, не всегда заметны, и вообще, мы слишком заняты собою и слишком мало знаем о других, чтобы правильно понять и оценить порою даже самые незначительные или, с нашей точки зрения, бесспорные поступки другого человека. И вот бы не забывать еще о том, что они, эти другие, так же придирчиво судят и нас в душах своих…

– Ну хорошо, спасибо вам, девочки. – Наталья дала им подписать протоколы. – Если вдруг вспомните что-то еще – приходите. Или… – она быстро черкнула номера телефонов на листочках, – или звоните. Тут и домашний есть.

– …Ну что? – сказал Никита. – Вернемся к нашим брюнетам?

На столе лежали листы бумаги, вдоль и поперек исписанные фамилиями. Это и были те самые «брюнеты». Для того и собрались сегодня у Никиты в кабинете Кучеров с сыном, вызванным телеграммой, и Гриша Гаврилов с матерью, чтобы попытаться вспомнить всех молодых людей из числа своих знакомых, которые знали Гришу и его двоюродного брата Николая, знали об их родстве, о том, где живет семья Коли.

Сегодня работа шла быстро, сосредоточенно, напряженно. Младший Кучеров оказался парнем сметливым. Он быстро понял, что от него требуется, и его память мгновенно восстанавливала полузабытые имена людей, так или иначе подходивших под «стандарт». Этот самый «стандарт» определили следующим образом: брюнет, невысокий, худощавый, разговорчивый, возраст – грубо – от пятнадцати до двадцати, знает обоих братьев…

– Нет, – сказал вдруг Гриша, вглядываясь в свой список, который был куда короче, чем у Николая. – Это вовсе не значит, что он знал меня. Он знал, что у Кольки есть двоюродный брат. И этого могло быть достаточно. Он ведь не спросил, кто из них Гриша Гаврилов.