Лес Мифаго - [2]

Накануне отъезда я почувствовал, что обиделся от видимого равнодушия отца к моей судьбе и, пока он спал, неслышно подошел к его рабочему столу и вырвал лист из дневника, в котором он записывал результаты своей молчаливой упорной работы. Я много раз перечитывал этот фрагмент, датированный августом 1934 года, и каждый раз меня бесила его непонятность; но одно то, что я украл кусочек его жизни, поддерживало меня в течении долгого, наполненного болью времени.

Вначале шли горькие жалобы на различные события, отвлекающие его от главного; ему приходится заботиться о Оак Лодже (* Oak Lodge — Дубовая Хатка, англ.), нашем семейном доме; оба сына требуют внимания, и еще трудные взаимоотношения с женой, Дженнифер. (Кстати, насколько я помню, мама была очень сильно больна.) Фрагмент заканчивался совершенно замечательным — за непонятность! — пассажем:

Письмо от Уоткинса — согласен со мной, что в определенные времена года аура вокруг лесной страны распространяется далеко, вплоть до дома. Надо подумать о последствиях. Он стремится узнать силу дубового вихря, которую я измерил. Что ему сказать? Конечно не о первом мифаго. Заметил, что обогащение зоны пред-мифаго более постоянно, но, вместе с тем, отчетливо лишает меня чувства времени.

Я сохранил этот листочек бумаги по многим причинам, но, главным образом, ради нескольких моментов того, что по-настоящему интересовало отца — и тем не менее смысл его был закрыт от меня, как сам отец закрыл от меня дом. Я ненавидел все, что он любил.

В начале 1945 меня тяжело ранило, так что после окончания войны мне пришлось остаться во Франции и переехать южнее, в маленький городок, находившийся в холмах за Марселем, где я жил со старыми друзьями отца. Сухое, жаркое место — и очень, очень медленное; выздоравливая, я проводил время, сидя на главной площади, и быстро стал частью крошечной общины.

Каждый месяц этого долгого 1946-го года я получал письма от моего брата Кристиана из Оак Лоджа — длинные, наполненные всякими сплетнями; однако, судя по ноткам раздражения и напряжения, его отношения с отцом быстро ухудшались. Я никогда не получал ни слова от самого старика, но и не ожидал: я давно смирился с мыслью, что он, в самом лучшем случае, смотрит на меня с полным безразличием. Семья только мешала его работе; он пренебрегал нами и требовал, чтобы мать вела свою собственную жизнь. Во время войны его страсть расцвела еще больше и превратилась в истерическое безумие, иногда по-настоящему пугающее. Однако нельзя сказать, что он все время кричал; напротив, большую часть жизни он молчал, погруженный в изучение дубового леса, граничившего с нашим домом. Поначалу мы сильно негодовали на него, но быстро научились благословлять и радостно приветствовать эти долгие периоды молчания.

В 1946 он умер от болезни, мучившей его долгие годы. Услышав эту новость, я не знал, что мне делать: мне очень не хотелось возвращаться в Оак Лодж, стоявший на самом краю поместья Райхоуп, в Херефордшире, но я хорошо понимал страдания Кристиана. Он остался один, в доме, в котором мы вместе провели все детство. Я представлял себе, как он бродит по пустым комнатам, или, возможно, сидит в промозглом кабинете отца, вспоминая часы одиночества, а также запахи дерева и земли, которые старик, вваливаясь в отделанную стеклянными панелями дверь, приносил с собой из недельных походов в лесную страну. Лес проникал в эту комнату, как будто отец не мог находиться далеко от буйного подлеска и холодных влажных полян, окруженных дубами, даже когда замечал свою семью. Впрочем он подтверждал это единственным способом, который знал: рассказывая нам — главным образом брату — истории из лесных стран, находившихся за домом, в основном из стран дуба, ясеня, бука и других деревьев, в черной глубине которых (как он когда-то сказал) можно было услышать и почувствовать запах диких вепрей, и увидеть их следы.

Сомневаюсь, что он хотя бы раз в жизни видел вепря, но в тот вечер я сидел в своей комнатке и сверху глядел на крошечный городок на холмах (письмо Кристиана я скомкал и держал я руке) и живо вспоминал, как слушал приглушенное ворчание какого-то лесного зверя и слышал, как какое-то массивное тело неторопливо пробирается через заросли, направляясь к извилистой тропинке, которую мы называли Глубоким Путем; завиваясь спиралью, она вела в самое сердце леса.

Я знал, что должен вернуться домой, и все-таки отложил отъезд почти на год. И вдруг Кристиан перестал писать. В последнем письме, от 10 апреля, он писал о Гуивеннет, о своей необычной свадьбе и намекал, что я буду поражен прелестной девушкой, ради которой он потерял «сердце, душу, рассудок, способность готовить, а также все остальное, Стив.» Конечно я написал, что поздравляю его, но на этом наша переписка прекратилась, на несколько месяцев.

Наконец я написал ему, что возвращаюсь домой, на несколько недель остановлюсь в Оак Лодже, а потом переселюсь в один из ближайших городков. Попрощавшись с Францией, с общиной, ставшей частью моей жизни, я поехал в Англию на автобусе, потом на поезде, на пароме и опять на поезде. И вот, 20-ого августа, я, сидя в запряженной пони тележке, оказался на заброшенной ветке железной дороги, окружавшей огромное имение. Оак Лодж находился на его самом дальнем конце. Туда можно было доехать вдоль дороги — около четырех миль — или напрямик, через луга и леса. Я выбрал промежуточный путь и, волоча за собой единственный потрепанный чемодан, пошел вдоль заросших травой рельсов, изредка выглядывая из-за высокой стены из красного кирпича, отмечавшую границы имения, и пытаясь увидеть что-нибудь в сумраке сосновых лесов.