Лермонтов - [162]

Неожиданно откуда-то справа, от кавалер-батареи, прозвучал выстрел, звонкий и резкий, как удар хлыста. И тотчас же Рухман, выпустив топор и схватившись левой рукой за поясницу, упал навзничь — прямо в неглубокую зеленоватую лужу перед дверью. Фёдоров коротко оглянулся на него и, дрогнув спиной, продолжал работу. Осипов, отпустив лом, кинулся к Рухману.

   — Пётр! Петька! — позвал он густым и неожиданно слезливым голосом.

   — Назад! Я те дам Петьку! — выпрямившись, зло заорал фейерверкер Козлов. — Дело делай!..

Осипов, отчаянно блеснув белками, схватил лом и снова уныло и страшно закачался в лад с Козловым. Ритмично опускаясь и поднимаясь, они тяжело налегали на лом, который с каждым нажимом описывал всё большую дугу.

Наконец раздался треск такой оглушительный, что Гаевский заметил, как в испуге спрятались за угол головы черкесов, высовывавшиеся из-за гауптвахты. Фейерверкер Козлов и Архип Осипов, потеряв равновесие, упали и барахтались на земле. Фёдоров стоял во весь рост, не двигаясь, ошеломлённо глядя на дверь, правая створка которой, держась на одной нижней петле, свесилась внутрь погреба.

Первым опомнившись от падения, фейерверкер Козлов поднялся на одно колено, вытирая вымазанные грязью руки о полы шинели. Он уже напрягся, чтобы подняться совсем, но опять раздался тот же звонкий, как удар хлыста, выстрел, и Козлов снова тяжело рухнул на грязную землю. Услышав этот выстрел и увидев упавшего Козлова, Фёдоров заметался, ища, где бы укрыться. Третий выстрел из ремингтона (Гаевский узнал по звуку новое нарезное ружьё — из тех, которые целыми партиями тайно провозились на Кавказ англичанами) уложил его рядом с Рухманом. Архип Осипов, увидев гибель товарищей, ползком добрался по грязи до прислонённого к стене пальника, быстро вскочил, схватил пальник, высоко взмахнул им в воздухе и, повернувшись к орудию, крикнул, задыхаясь:

   — Прощай, ваше благородие! Прощайте, братцы!

Едва он скрылся за взломанной дверью, как по железной обивке хлестнула пуля ремингтона.

Гаевский и окружавшие орудие солдаты, стоя на фашинах, чтобы лучше видеть, не отрывали взгляда от тёмного проёма, в котором исчез Архип Осипов.

   — Помоги ему Бог! — перекрестившись и прерывисто вздохнув, сказал пожилой пластун со шрамом на загорелом лбу.

Вздыхая, крестились и остальные, и никто ни единым словом не обмолвился о той неотвратимой опасности, которая грозила им самим.

Сколько времени прошло с тех пор, как Осипов скрытен за дверью погреба, Гаевский сказать бы не мог. Как и все, он, внутренне сжавшись, с тягостным замиранием сердца ожидал взрыва, а о том, что должно быть после, думать ему не хотелось. Вдруг, когда уже какое-то странное чувство, прозябшее где-то на самом дне души, зашевелилось и оживило безумную эгоистическую надежду на то, что взрыва, может быть, не будет, обе створки двери погреба — и стоящая и висящая — осветились ярким красно-жёлтым пламенем, и через мгновение раздался грохот, наполнивший собою всё побережье, тысячеголосым эхом прокатившийся по ущельям, смявший и подавивший всё существо Гаевского.

Офицер машинально поднял руку перекреститься, но сразу же, хотя и ненадолго, почувствовал тупую, прижимающую к земле боль в плече, в голове, в ногах. «Прими, Господи, душу новопреставленного раба твоего Архипа...» — силился он произнести, но запёкшиеся, деревенеющие губы не слушались его.

Не зная, стоит он или уже упал, Гаевский почувствовал, что его, мягко качая, уносит куда-то упругая красно-жёлтая волна, сияние которой он впервые поймал на двери погреба. Красно-жёлтый свет был так густ, что за ним Гаевский уже не видел ни погреба, ни пушки, ни солдат около неё.

Этот свет, дрожа и переливаясь, широко катил свои тугие волны куда-то вдаль, увлекая за собою и Гаевского, но в то же время беспрестанно обгоняя его и вновь возвращаясь. В этом золотом и воздушном сиянии, в этом широком и плавном беге тёплых волн было что-то величавое и успокаивающее: ни трудов, ни суеты, ни боли. «Это я плыву в смерть», — догадалось что-то внутри его. Это «что-то» было и как бы постороннее ему, и вместе с тем — он сам.

Гаевскому захотелось улыбнуться оттого, что плыть в смерть так легко и нестрашно. Но губы опять не послушались его, и, ловя неизвестно откуда лившийся тихий дрожащий звон, он только подумал, что всё теперь хорошо и спокойно благодаря этому золотому сиянию и этому музыкальному звону.

18

Было уже восемь часов утра, когда военный министр граф Чернышёв вошёл в высокую дверь своего огромного, роскошного и неуютного кабинета в министерстве, которое помещалось по соседству с Исаакиевским собором, в знаменитом «доме со львами». Как раз в тот момент, когда министр, в сопровождении любимого адъютанта, поручика гвардейской конной артиллерии барона Штакельберга, переступил порог, стенные часы в виде готического храма с остроконечной башней пробили последний, восьмой раз. В этот момент граф должен был входить в другой кабинет — кабинет государя в Зимнем — для своего обычного утреннего доклада.

Но, промучившись бо́льшую часть ночи приступом подагры, граф долго не мог уснуть и, чтобы отвлечься от боли и как-нибудь скоротать время, уже почти под утро принялся читать.