Лермонтов - [160]

Гаевский хотел было послать кого-нибудь на помощь коменданту, потом решил бежать сам, но, оглянувшись на брешь, в просвете которой появилось сразу несколько горцев, увидел ползущего вдоль подножия вала черкеса, раненного не то в живот, не то в ноги, потому что за ним волочился по глине широкий ржавый след. Держа в зубах кинжал, горец подполз к Рухману, приподнялся на левой руке и, взяв кинжал в правую, замахнулся. «Сейчас!» — прошептал Гаевский и, вскинув пистолет, выстрелил. Горец ничком сунулся в глину и затих. Гаевский снова повернулся в ту сторону, где только что видел коменданта. Лико, уже ни от кого не отбивавшийся, что-то говорил прапорщику Симборскому, показывая вытянутой рукой куда-то за вал. Гаевский поискал глазами Безносова, других офицеров, но, никого не увидев, вспомнил об Ордынском и опять несколько раз оглянулся, ища его. Ордынского тоже не было.

В это время за валом раздалось мощное и такое слитное гиканье, что казалось, будто оно вырвалось из одной глотки, а потом — высокие, похожие на бабье причитание выкрики: «Ля илляхэ аль алла!» В один миг оборонявшие бруствер казаки и солдаты были сметены с вала, и неприятельская масса неудержимо, как река в прорванную плотину, хлынула на крепостной двор. Черкесы, не нападая, а только отбиваясь от русских, устремились в ту часть двора, где находились пороховой погреб, цейхгауз, офицерские флигеля, — за добычей, как догадался Гаевский. В своём движении они увлекли пластунов и навагинцев, среди которых, в последний раз, мелькнули в глазах Гаевского Лико и Симборский. Гарнизон оказался разрезанным надвое.

Провожая взглядом плывущую среди толпы коричневую от запёкшейся крови голову Лико, Гаевский на миг ощутил такую тоску, что у него перехватило дыхание.

— Тенгинцы! Ко мне! — закричал он срывающимся голосом.

И когда на его зов собралось человек десять его солдат, с Осиповым и Рухманом, и двое или трое казаков, не сумевших соединиться со своими, Гаевский, устыдившись минутной слабости, решил вести их обратно на северный бастион, где ещё оставалась исправная пушка. Шагая вдоль вала и стараясь не глядеть на убитых, Гаевский, отведя глаза, неожиданно увидел мёртвого Терехина. Старик стоял на коленях, уткнувшись лицом в банкет, и Гаевского, как давеча, поразила детская худоба его шеи. Гаевский зажмурился и тряхнул головой.

17

Понемногу, один за другим, как уголья в догоревшем костре, затухали очаги боя. Ещё раздавались одинокие выстрелы, слышались стоны боли, проклятия, ругань, звучала быстрая и торжествующая гортанная речь победителей, которые, как грачи в поисках червей, стаями и в одиночку шныряли по устланному трупами плацу и между бараков, зорко высматривая добычу и недобитых врагов.

Только на северном бастионе крепости уцелела непобеждённая горсточка русских. Здесь, за наскоро возведённым укрытием из набросанных фашин, человек пятнадцать артиллеристов, тенгинцев и пластунов, под командованием единственного ещё оставшегося в живых офицера, прапорщика Гаевского, собрались у единственной уцелевшей пушки.

Потрясённые быстротой происшедшей катастрофы, утомлённые нечеловеческим напряжением, лишённые надежды на спасение, эти люди действовали скорее автоматически, чем сознательно. Единственно незыблемым оставалось слово бумажно-бледного, но всё ещё кокетливого мальчика в перепачканном грязью мундирчике.

   — Ваш блаародь! Глянь, что деется у погреба то! — тревожно закричал фейерверкер Козлов, указывая рукой в сторону порохового погреба.

Гаевский, сидевший на зарядном ящике, снятом с колёс, медленно поднялся и через завал, сложенный из фашин, посмотрел в сторону, указанную Козловым. Толпа черкесов собралась около тяжёлой, окованной железом двери погреба и с нетерпеливыми криками старалась выломать её. С десяток горцев, залезши на крышу, хотели разобрать её, гулко ударяя по железу какими-то инструментами.

   — Надо дать туда огоньку... — усталым голосом тихо сказал Гаевский и сел снова.

   — Разворачивай орудие! — сразу же приказал фейерверкер Козлов, который ожидал этого распоряжения.

Тенгинцы и пластуны, не привыкшие к обращению с пушками, не знали, как это делается, и в нерешительности топтались на месте. Гаевский, тяжело поднявшись, сам помог трём оставшимся в живых артиллеристам развернуть орудие, и фейерверкер Козлов поджёг фитиль.

Картечь, коротко и пронзительно взвизгнув, хлестнула по стенам и крыше погреба, стальным горохом зазвенела об окованную дверь. С крыши, кувыркаясь как кули, скатилось несколько убитых горцев; трое или четверо из тех, которые теснились у двери, тоже упали. Остальные, испуганно и яростно крича, скрылись за гауптвахтой.

Гаевский снова опустился на зарядный ящик. Садясь, он случайно скользнул взглядом по бесполезной теперь орудийной амбразуре, расположенной в десяти — двенадцати саженях сзади и выше. Ровно неделю назад он стоял там и разговаривал с жалким, но тогда ещё живым Самовичем. Где теперь Самович? Где Краумзгольд? Где Корецкий? Где Безносов? Где Ермолов, оставивший ему, Гаевскому, эту пушку и своих солдат? Где сам Лико?.. Зажмурившись и несколько раз мелко, словно стараясь избавиться от боли, тряхнув головой, Гаевский отпил глоток воды из стоявшего прямо на земле котелка и сказал: