Лермонтов - [157]

За первыми же звуками трубы в бараках раздались приглушённые голоса дневальных и унтеров, тускло осветились окна, в которых заметались солдатские тени. Гаевский, легко находя дорогу по окнам, зашагал к бараку, где размещались тенгинцы. У ближайшего входа строились пластуны: на правом фланге уже стоял флигельман[132] с фонарём в руке, а против него — урядник Загайный, который хрипло орал на подбегавших казаков. Чуть подальше горел такой же фонарь в руке тенгинского флигельмана, тоже слышались торопливые шаги множества ног, хлюпанье луж и сразу два голоса — фельдфебеля Комлева и унтер-офицера Просвирнина.

   — Это вы, ваше благородие? — спросил Комлев, когда Гаевский подошёл к строю, — А где ротный?

Гаевский перебил его:

   — Все ли в строю?

Широкая спина Комлева проплыла в лучах фонаря и пропала. Он отошёл за строй, чтобы взглянуть на окна барака.

   — Всё, кажись, — нерешительно сказал он, снова выходя. — Кроме ваших — тех, что в наряде...

И, подав команду «смирно», приказал людям рассчитаться по порядку номеров. Все оказались на месте, кроме взвода Гаевского, занимавшего караул.

Проверив пластунов, навагинцев и артиллеристов, Гаевский пошёл с докладом к коменданту. Раза два или три его обрызгали грязью пробегавшие к месту построения офицеры. На крыльцо офицерского флигеля вышел чей-то денщик с жёлто светившим фонарём, и почти сразу же из темноты двери в медном отблеске появились фигуры в чёрных шинелях. Гаевский прибавил шагу. Отыскав глазами Лико, который сходил с крыльца в сопровождении Безносова и Самовича, он доложил, что гарнизон построен.

   — Вал охраняется? — спросил Лико.

   — Так точно.

Уже на ходу Лико напомнил Гаевскому, что он сам и караул должны присоединиться к своей роте только после того, как весь гарнизон займёт оборону, и, помолчав немного, зачем-то рассказал, что Самович назначен командовать резервом из сорока человек, который заодно будет охранять и лазарет.

Гаевский понял, что этим деликатным способом Лико решил убить даже не двух, а сразу трёх зайцев: вернуть лазарету лекаря, дать охрану и снять с Самовича тяжкий груз офицерских обязанностей, которыми тот поначалу так легкомысленно прельстился. Гаевскому вспомнились рассказы о хитрости греков, вычитанные из учебников по древней истории, и он улыбнулся...

Издали оранжевые огоньки в руках флигельманов светились так тепло и мирно, что Гаевскому на миг показалось, будто стоит ему захотеть — и он сможет пойти и лечь спать или просто бухнуться на кровать с книжкой. И он даже вздрогнул от острого чувства разочарования, когда, приблизившись к строю, услышал вдруг резкий голос Краумзгольда, отдававшего команду для встречи Лико.

Уклонившись, по своему обыкновению, от церемонии, комендант остановился в нескольких шагах от первой шеренги, молча пытаясь разглядеть лица солдат. Лица видны были плохо; из темноты выступали только перекрещивающиеся на груди набелённые ремни да над головами неярко и тонко поблескивали штыки.

   — Ребята! — коротко кашлянув, сказал комендант. — Говорить мне вам долго нечего. Вот и настал день, когда мы должны доказать, что присяга для нас — не пустое слово. Если нужно умереть — умрём. Храбрецов наградит государь и родина не забудет, трусов сам пристрелю вот этой рукой! — Лико резко вытянул в сторону фонаря маленькую руку в чёрной перчатке и угрожающе потряс ею перед носом ближайшего солдата. — Я же, как и остальные офицеры, в бою буду всё время с вами, и что над вами сбудется, то и надо мной. Ну, Бог в помощь, ребята!..

Голос его дрогнул на последних словах, и, справляясь с собой, Лико особенно громко, хотя в этом не было надобности, скомандовал:

   — Господа офицеры! Извольте вести людей на бастионы!..

В суете, сопровождавшей расстановку солдат на бастионе, Гаевский не сразу заметил, как почти совсем рассвело. Солнце поднималось за огромным мутным облаком, неподвижно висевшим над горами и берегом, и в его неярком, рассеянном свете всё вокруг: и дальний лес, и травы, и море — выглядело поблекшим и скучным.

   — Неприятель в виду крепости! — где-то недалеко услышал Гаевский голос прапорщика Симборского.

И сразу же затрещали барабаны — сначала у навагинцев, а потом на всех бастионах — и тревожно, резко, негармонично зазвучали горны. Гаевский и стоявший рядом Краумзгольд поднесли к глазам зрительные трубы. Черкесы нестройными редкими толпами выходили из лесу, начинавшегося примерно в версте на северо-восток от крепости, и, слившись на поляне в плотную массу, двигались к дороге, соединявшей крепость с рекой Джубгой.

   — Никак не пойму, что это у них в руках, — не отрывая трубы от глаз, сказал Гаевский.

   — Осадные лестницы, — хмуро ответил Краумзгольд, — скверная штука...

Опустив трубу, он дал команду приготовиться. Но солдаты и без команды, стоя на своих местах, внимательно следили за противником и были готовы в любой момент открыть огонь. По деревянной галерее, перепрыгивая через стрельницы и ведя за собой остатки караула, бежал Ордынский. Краумзгольд непонимающе оглянулся, но, видимо вспомнив, откуда взялись солдаты, вяло махнул рукой.

   — Расставляйте на свободные места, — сказал Гаевский своему взводному.