Лепестки граната - [6]

— Леночка. Ты получила письмо? Ты все-таки пришла.

— А вы, Володя, однако… Забыли что ли где и когда живете, Владимир Николаевич?

— Не забыл.

— А зачем так рискуете? Муж мой, знаете ли…

— Знаю, Леночка, все знаю.

— Так зачем же все это? Я давно уже другая, забудьте прошлое.

— Леночка, я люблю тебя, я всегда тебя любил.

— Володя, что ты делаешь?

Я вдыхаю запах ее волос и начинаю целовать, вначале она отталкивает меня, но дыхание ее становится прерывистым.

— Господи, как же я по тебе соскучился. Помнишь, как ты убежала от отца и мы гуляли в парке? Я тогда в первый раз тебя поцеловал..

— Молчи. Я тебя ненавижу, глупый!

Это легкий, греховный туман, застилающий глаза. И все, и будь что будет, и ничего больше не надо, и пусть завтра смерть, я уже не боюсь. Лена, Леночка, единственная моя, любовь моя.

…

Странное чувство — боль, смешанная с опустошением. На губах у нее горькая складка, время от времени она поджимает их, словно мысленно разговаривает сама с собой.

— Мне пора, Володя.

— Одно только объясни мне: что с тобой?

— Ты о чем?

— Ты знаешь. Эта кожанка, этот платок, этот муж. Как ты могла? Как ты можешь?

— Вы слишком много себе позволяете, Владимир Николаевич.

— Не смей предавать душу! Ведь у тебя же есть душа, я знаю. Или лучше знаешь что, если боишься — иди, Лена, донеси на меня. Клянусь тебе, я не против.

— У меня своя жизнь. Я сделала свой выбор и о нем не жалею.

Когда видишь, как на лице у любимой женщины, встающей с постели появляется маска отчуждения, то понимаешь, что любовь — это просто боль, ревность и вакуум души.

— Я больше не приду, Володя. И запомни, навсегда запомни: ничего не было. Не пиши мне, не приходи больше. Мы незнакомы, слышишь? Иначе ты попадешь в расстрельные списки и никто не сможет тебе помочь.

— Лена. Приди еще хотя бы один раз, я умоляю тебя.

— Нет, я и так всем рискую. Сумасшествие какое-то. Прощай.

Ууу. Ууу, вою и корчусь как раненый волк. И так до судорог. О, Боги. Нет вас на этой земле, нет.

9.

Тянулись дни мои, тянулись, все глубже погружался я в бездну. И вот, представьте себе, да такое и представить невозможно. Посреди всего этого кошмара, грязи, голода и смертей вдруг возникает ангел.

В каждом, самом захолустном и грязном городке России даже в самые страшные времена отечественной истории обязательно найдется какая-нибудь дама преклонных лет, будь она монархисткой или попросту старой девой, средних лет, вспоминающая первый и единственный поцелуй с заезжим офицериком. Так вот, эта дама устроит литературные чтения, будет восхвалять Александра Сергеевича и Михаила Юрьевича, пройдется по новомодным течениям в литературе и непременно пригласит множество юных особей женского пола. Откуда они только берутся, эти провинциальные девочки с бледными личиками и прыщиками на лбу, чахоточные мотыльки смутного времени.

И отказать-то я в посещении почему-то не смог.

Она стояла у стены. Внешне она была не столь привлекательна, но внутренней чистотой сияло от нее и глаза ее светились.

У меня перехватило дыхание и сразу же стало неловко за потертый костюм и рубашку с нитками, торчащими из обтрепавшихся рукавов.

Она увидела мое смущение и улыбнулась.

В тот момент я понял, что должен, просто обязан заговорить с ней.

— Откуда вы здесь? — спросил я, задыхаясь.

— Мы уже три года, как живем у двоюродной сестры мамы. А я вас знаю, Владимир Николаевич, — улыбнулась она. — Мама у вас в прошлом году лечилась, я даже в больницу несколько раз приходила, не помните?

Она звалась Татьяной. Нет, ей-богу, девушка эта была святой. Мы крепко подружились. Она приносила мне книги, убиралась в комнате, даже готовила обед, когда было из чего. И мы разговаривали, разговаривали подолгу, она освещала мое бытие, вернула мне ощущение жизни, рассудка, смысла, давно утерянного и забытого. Я даже почти прекратил вкалывать себе морфий, только изредка, когда ночами совсем становилось невозможно дышать.

Я о многом ей рассказал: о семье, о Сергее и даже о Лене, хотя и несколько опасался последствий.

Однажды в начале апреля мы сидели вечером в моей облагороженной обители и пили чай.

— Владимир Николаевич, я хочу, чтобы вы знали, как я к Вам отношусь. Вы умница, тонкий и образованный человек, вы губите себя.

— Танечка, милая, спасибо Вам. Но право, не жалейте меня, жизнь моя закончилась несколько лет назад, Вам это вряд ли удастся понять.

— Мне больно видеть, как вы уничтожаете себя из-за этой женщины… Забудьте ее, время все стирает.

— Ах, Танечка. Вы не знаете, что такое любовь, что такое страсть. К счастью. Желаю вам, чтобы в судьбе вашей не было такого. От всей души желаю.

— Почему вы думаете, собственно, что я не знаю ничего про любовь?

— Вы еще слишком молоды. И знаете, я открою вам секрет, который не знает еще не одна живая душа: я пристрастился к морфию, только он один и дает мне успокоение. Каждый раз ругаю себя, рискую. Вот, посмотрите — я показал ей мерзкие следы от уколов.

— Боже. Боже, что вы делаете! Это все из-за нее, — содрогнулась Таня. Почему, почему жизнь так мерзка? — Она зарыдала.

— На то она и жизнь, — я обнял ее худые плечики и с тоской подумал, что единственное, чего мне пока не хватало — утешать детей.