Леопард - [22]

— Дядюшка, посмотри лучше на заморские персики. Они хорошо прижились. И оставь в покое эти непристойности, они ни к чему мужчине твоих лет.

Лукавая сердечность, звучавшая в голосе Танкреди, вывела князя из сладострастного оцепенения. Он не слышал, как подошел Танкреди: ступает, как кот. Впервые ему показалось, что при виде мальчика его кольнуло чувство обиды: из-за этого красавчика с тоненькой талией под темно-синей курткой два часа тому назад он предался таким горьким размышлениям о смерти. Затем понял — обиды не было; обида обернулась страхом; его пугало, что Танкреди заговорит с ним о Кончетте.

Однако начало разговора и тон племянника не предвещали интимной беседы на любовные темы с таким человеком, как он. Князь успокоился: единственный глаз племянника глядел на него с выражением той иронической привязанности, с которой молодежь относится к людям пожилым.

„Они могут себе позволить быть иногда любезными с нами, ведь они уверены, что на следующий день после наших похорон будут свободны“.

Князь вместе с Танкреди отправился поглядеть на „заморские персики“. Прививка немецких саженцев два года тому назад дала превосходные результаты: плодов было немного, не больше дюжины на обоих деревьях, но они были большие, бархатистые, сочные; желтоватые персики с двумя розовыми ямочками на щеках походили на головки маленьких целомудренных китаянок. Князь потрогал их своими мясистыми пальцами, которые славились нежностью прикосновения.

— Кажется, они действительно созрели. Жаль, что их слишком мало для сегодняшнего вечера. Но завтра прикажем сорвать их и узнаем, что они из себя представляют.

— Вот таким ты мне нравишься, дядя! Тебе к лицу роль agricola pius (Благочестивый землевладелец), который оценивает и предвкушает плоды собственного труда, а ты занялся созерцанием скандально-обнаженных тел.

— Все же, Танкреди, и эти персики — плод любви, плод скрещивания.

— Да, но любви законной, дозволенной тобой, владельцем, и садовником Нино — в качестве нотариуса. Их породила любовь продуманная, плодотворная, не то, что у тех, — и он показал на фонтан, гул которого доносился сквозь завесу из густых дубов. — Неужто ты думаешь, что они успели побывать у священника? — Разговор принимал опасное направление, и дон Фабрицио поторопился взять другой курс.

Подымаясь к дому, Танкреди поделился с ним пикантными новостями из хроники Доннафугаты, которые уже стали ему известны: Меника, дочь полевого сторожа Саверио, забеременела от жениха и теперь торопится со свадьбой; Каликкио чудом избежал пули разгневанного супруга.

— Но откуда ты все это знаешь?

— Знаю, дядюшка, знаю. Мне рассказывают все понимают, что я посочувствую.

Отдыхая на мягких поворотах и подолгу задерживаясь на площадках, они добрались до самой вершины лестницы, которая вела к замку; за деревьями открывался вечерний пейзаж; небо штурмовали огромные облака чернильного цвета, надвигавшиеся со стороны моря. Может быть, утолился гнев господний и смягчалось проклятье, ежегодно ниспосылаемое Сицилии? В эту минуту на тучи, несшие с собой облегчение, глядели тысячи глаз, в чреве земли их приближение ощущали миллиарды семян.

— Будем надеяться, что кончилось лето. Наконец начнутся дожди, — сказал дон Фабрицио, и в этих словах высокомерного аристократа, которому дожди не могли причинить ничего, кроме досады, проявилось чувство братства с грубыми крестьянами.

Князь всегда заботился, чтобы первый обед в Доннафугате носил торжественный характер: дети до пятнадцати лет на него не допускались, к столу подавали французские вина, перед жарким подносили пунш, приготовленный „по-римски“, прислуга была в напудренных париках. Лишь в одной детали он шел на уступку: не надевал вечернего костюма, чтобы не смущать гостей, которые, конечно, таковыми не обладали. В этот вечер в салоне, прозванном „леопольдовым“, семейство Салина ожидало прихода гостей. Кругами падал желтый свет от ламп под кружевными абажурами, а предки Салина, взиравшие с непомерно больших полотен, на которых они были изображены верхом на конях, казались немощными видениями, столь же расплывчатыми, как и само воспоминание о них.

Дон Онофрио с супругой уже прибыли. Монсеньер, облаченный по случаю торжества в пелерину из легчайшего шелка, рассказывал княгине о неприятностях в колледже Святой Марии. Пожаловал и дон Чиччьо, органист (Терезина была заблаговременно привязана за лапу к секретеру), и теперь он вместе с князем вспоминал о сказочно удачных выстрелах во время охоты в ущелье Драгонары.

Все казалось спокойным и привычным, пока Паоло, шестнадцатилетний сын князя, не ворвался в гостиную со скандальной вестью.

— Папа, дон Калоджеро подымается по лестнице. Он во фраке!

Танкреди, занятый тем, что очаровывал жену дона Онофрио, оценил это известие секундой позже остальных. Но, услышав роковые слова, он не смог удержаться и разразился безудержным хохотом. Не рассмеялся лишь князь, на которого, да будет нам позволено это сказать, известие о фраке произвело впечатление более сильное, чем сообщение о десанте у Марсалы. То было событие не только предусмотренное, но и происходившее вдалеке и поэтому невидимое. Теперь же он, человек, столь слепо верящий в предсказания и символы, увидел революцию в этом белом галстуке и двух черных фалдах, которые подымались по лестнице его дома, Он, князь, не только не был более крупнейшим собственником в Доннафугате, но еще вынужден был принимать в обычном костюме гостя, который являлся в вечернем туалете.