Леопард - [21]

Князь немного успокоился: откуда у этой девчонки может быть опыт, позволяющий ясно разобраться в чувствах и намерениях юноши, да еще такого, как Танкреди? Может быть, это просто фантазия, один из тех «золотых снов», от которых приходят в беспорядок подушки монастырских питомиц? Опасность еще далека.

Опасность? Эго слово с такой четкостью прозвучало в его ушах, что он сам удивился. Опасность. Но для кого опасность? Он очень любил Кончетту, ему нравилась ее способность всегда подчиняться и то добродушие, с которым она покорялась любому, даже деспотическому проявлению отцовской воли. Впрочем, он переоценивал и эту покорность и это добродушие. Постоянное стремление отстранить от себя любую угрозу собственному спокойствию привело к тому, что он не замечал злых огоньков, вспыхивающих в глазах девушки, когда причуды, которым она покорялась, оказывались для нее слишком мучительными. Князь очень любил эту свою дочь. Но еще больше он любил своего племянника. Навсегда покоренный шутливой привязанностью мальчика, он вот уж несколько месяцев, как начал восхищаться его умом — быстрой приспособляемостью, светским уменьем проникнуть всюду и тем врожденным искусством лавировать, которое позволяло ему пускать в ход модный в ту пору язык демагогии, давая вместе с тем понять посвященным, что для князя Танкреди Фальконери все это одно времяпрепровождение. Эти качества забавляли князя, а для людей его сословия и характера умение позабавить уже само по себе на четыре пятых определяло чувство привязанности. Князь считал, что у Танкреди большое будущее; он мог бы стать знаменосцем похода, который аристократия, облекшись уже в иные одежды, предприняла бы против нового общественного устройства. Для этого Танкреди не хватало лишь одного — денег, а денег у него действительно ни гроша. Чтобы продвинуться в политике, теперь одного имени слишком мало, нужна куча денег: деньги нужны для покупки голосов, деньги нужны для оказания поблажек избирателям, деньги нужны, чтобы пускать пыль в глаза и блистать своим домом. Блистать? Сможет ли Кончетта при всех своих покорных добродетелях помочь тщеславному и блистательному мужу подняться по скользким ступеням нового общества? Помогут ли ей ее скромность, сдержанность, упрямство? Нет, она навсегда останется все той же прекрасной питомицей монастыря, 'будет лишь свинцовым грузом для мужа.

— Можете ли вы, падре, представить себе Кончетту женой посла в Вене или Петербурге?

Падре Пирроне был ошеломлен этим вопросом.

— При чем тут посол? Не понимаю.

Дон Фабрицио не пытался ничего объяснять, погрузившись в свои невысказанные мысли. Деньги? Кончетта получит приданое, конечно. Но достояние дома Салина должно быть разделено на семь частей, на семь неравных частей, из которых девушкам достанется меньшая доля. А что же будет затем? Танкреди нужна другая: к примеру, Мария Санта Пау, у которой уже четыре своих поместья да к тому же все дядья попы и скряги, или одна из девушек Сутера, правда, безобразных, но зато богатых. Любовь! Да, любовь. Огонь и пламя на год, пепел на тридцать лет. Он знал, что такое любовь… И потом, Танкреди, перед которым женщины будут падать, как спелые груши…

Ему вдруг стало холодно. Вода, покрывавшая его тело, испарялась, кожа съежилась на пальцах. А сколько еще впереди мучительных разговоров. Нужно этого избежать…

— Падре Пирроне, теперь я должен пойти одеться. Прошу вас, скажите Кончетте, что я вовсе не сержусь, но мы вернемся к этому разговору, когда будем уверены, что речь идет не о фантазиях романтически настроенной девушки. До скорой встречи.

Он встал и перешел в туалетную комнату. Из расположенного неподалеку собора сюда доносились мрачные звуки заупокойной службы. Кто-то умер в Доннафугате, чье-то усталое тело — не вынесло огромной печали сицилийского лета, кому-то не хватило сил дождаться дождей. «Легко ему теперь, — подумал князь, накладывая повязку на усы. — Легко ему, плюет теперь на дочерей, на приданое, на политические карьеры…»

Мимолетного отождествления самого себя с безвестным покойником оказалось достаточно, чтоб его успокоить. «Покуда есть смерть, есть надежда, — размышлял он; просто смешно приходить в состояние такой подавленности из-за того, что одна из его дочерей хочет выйти замуж. — C`est leur affaire, apres tout (Это их дело, в конце концов), — подумал он уже по-французски, как делал всегда, стремясь избавиться от каких-либо назойливых мыслей. Затем уселся в кресло и задремал.

Час спустя он проснулся со свежими силами и спустился в сад. Солнце уже заходило, и его лучи, забыв о своей жестокости, освещали мягким светом араукарии, сосны и кряжистые дубы — славу здешних мест.

Сладкоструйное журчание фонтана Амфитриты раздавалось в самой глубине главков аллеи, которая плавно спускалась к нему среди кустов лавра, обрамлявшего статуи безвестных богинь с отбитыми носами. Князь направился быстрыми шагами к фонтану, стремясь поскорее увидеть его вновь.

Вода, наполнявшая раковины тритонов, ракушки наяд, ноздри морских чудовищ, вырывалась тонкими струйками; с резким шумом билась она о зеленоватую поверхность бассейна, отскакивала от нее, образуя пузыри; пену, волны, зыбь, сверкающие водовороты; от всего фонтана, от теплой воды, от камней, поросших бархатистым мхом, исходило обещание наслаждения, которое никогда не сможет обернуться страданием. На островке, в центре круглого бассейна, возвышалась легкая статуя улыбающегося Нептуна, высеченная из камня неумелым, но чувственным скальпелем. Нептун обнимал похотливую Амфитриту; мокрое от водяных брызг сверкало на солнце ее тело, и казалось, что вот-вот Нептун с Амфитритой предадутся тайным ласкам в подводной тени. Дон Фабрицио остановился, взглянул, вспомнил, ощутил сожаление. Он долго стоял.