Леопард. Новеллы - [83]

– Как же вы, падре Титта, осмелились столько лет служить святую мессу перед этой девицей? Перед девицей, которая получила письмо от возлюбленного и ждет с ним свидания? Только не говорите, что вы тоже поверили в чудотворную силу этой картины.

– Знаю, монсиньор, я виноват. Но с сестрами Салина не поспоришь, особенно с синьориной Каролиной. Вы даже не представляете себе, какой у нее характер.

При упоминании о синьорине Каролине викария передернуло.

– Представляю, сын мой, – сказал он. – И это будет принято во внимание.

Каролина отправилась изливать свой гнев в письме к сестре Кьяре, которая, выйдя замуж, жила в Неаполе; Катерина, устав от долгих и мучительных разговоров, легла в постель; Кончетта удалилась в свой приют одиночества. Ее комната, как комнаты многих людей, если не сказать всех, имела два лица: одно лицо – маска, его видят непосвященные; другое – настоящее, открытое лишь тем, кому известны все обстоятельства жизни хозяек, и в первую очередь самим хозяйкам, от которых не может укрыться их безрадостная сущность. Комната Кончетты была солнечная и смотрела вглубь сада. В углу – высокая кровать с четырьмя подушками (из-за больного сердца Кончетта спала почти сидя); красивый, белый с желтыми прожилками, мраморный пол без ковров; прелестная шкатулка со множеством ящичков, отделанных камнями твердых пород и слюдой; стол письменный, стол в центре комнаты – вся мебель в стиле Маджолини[132], но в местном исполнении, с инкрустациями на охотничьи сюжеты: янтарные охотники, собаки, птицы на темном фоне палисандра. Самой Кончетте эта обстановка казалась старомодной и даже безвкусной, но, проданная на аукционе после ее смерти, она теперь предмет гордости одного богатого комиссионера, и когда его супруга приглашает знакомых на коктейль, те лопаются от зависти. На стенах портреты, акварели, изображения святых, кругом порядок, чистота. Вызывают удивление только четыре стоящих один на одном больших деревянных сундука зеленого цвета с висячими замками и изъеденная временем шкура, которая топорщится перед ними на полу. Несведущему человеку вид этой комнаты говорил лишь о добропорядочности и аккуратности старой девы.

Для тех же, кто знал Кончетту, для самой Кончетты комната была кладбищем мучительных воспоминаний. В четырех сундуках хранились дюжины сорочек, ночных рубашек, домашних платьев, наволочек, простыней, аккуратно разделенных на «хорошие» и «расхожие»; это было приданое Кончетты, приготовленное понапрасну пятьдесят лет назад. Замки этих сундуков никогда не отпирались из страха перед демонами прошлого, и вещи от всепроникающей палермской сырости желтели, ветшали, превращались в никому и никогда не нужное тряпье. На портретах были давно уже нелюбимые покойники, на фотографиях – друзья, которые при жизни принесли столько страданий, что их и после смерти нельзя забыть. Дома и места на акварелях были по большей части давно проданы, точнее сказать, спущены за бесценок расточительными внуками; святые на стенах походили на призраков, в которых не верят, но которых боятся. Приглядевшись к побитой молью шкуре, можно было разглядеть два коротких стоячих уха, морду из черного дерева, желтые стеклянные глаза: это был Бендико, умерший сорок пять лет назад и сорок пять лет назад превращенный в чучело. Прибежище моли и пауков, он вызывал ненависть прислуги, давно уже просившей у хозяйки разрешения выбросить его вон. Но Кончетта не соглашалась: ей не хотелось расставаться с единственным воспоминанием прошлого, не вызывавшим у нее мучительных мыслей.

Но ее сегодняшние мучительные мысли (с определенного возраста каждый день доставляет свои мучения) относились исключительно к настоящему. Более выдержанная, чем Каролина, более сообразительная, чем Катерина, Кончетта сразу поняла смысл визита генерального викария: теперь надо ждать изъятия всех или почти всех реликвий, замены картины в алтаре, возможно даже повторного освящения капеллы. В подлинность этих реликвий она и раньше мало верила и покупала их с тем же равнодушием, с каким отец покупает детям игрушки – чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не плакало. О самих предметах она нисколько не жалела, они были ей безразличны; но что ее действительно беспокоило, что неотвязно преследовало целый день, это мысль о том, в каком неприглядном свете предстанет теперь семья Салина перед церковными властями, а очень скоро и перед всем городом. Замкнутость была одним из главных достоинств Церкви на Сицилии, но это мало что значило: уже через месяц или через два все станет известно, как всегда становится известно на этом острове, которому больше бы подошло сравнение не с треугольником[133], а с сиракузским «Дионисиевым ухом»[134], разносящим на далекие расстояния каждый звук, даже самый тихий вздох. Кончетта дорожила уважением Церкви, тем более что имя Салина постепенно утрачивало свой авторитет. Раздел и передел наследства привели к тому, что их состояние, по самым радужным подсчетам, не превышало состояний других, менее именитых семей и не шло ни в какое сравнение с состояниями богатых промышленников. Но в отношениях с Церковью Салина продолжали сохранять свое превосходство. Надо было видеть, как архиепископ встречал трех сестер, когда они наносили ему визит в Рождество. А теперь что будет?