Леопард. Новеллы - [49]

Пребывание в Доннафугате подходило к концу, и в тот вечер – кажется, это было десятое ноября – лило как из ведра; слышались далекие раскаты грома, беснующийся мистраль бил дождем в окна; время от времени капли воды, легко находившей дорогу в примитивный сицилийский дымоход, лопались с шипеньем в огне камина, разбрызгивая черные точки по оливковым дровам. Подходило к концу и чтение «Анджолы Марии»[99] – оставалось всего несколько страниц. Описание скитаний несчастной девушки по ледяной зимней Ломбардии заставляло цепенеть сердца сицилийских барышень, сидящих в уютных креслах. Вдруг послышался громкий шум в соседней комнате, и, задыхаясь, вбежал лакей по имени Мими.

– Ваше сиятельство! – закричал он, забыв обо всех правилах этикета. – Ваше сиятельство, молодой синьорино Танкреди приехал, он во дворе, багаж выгружает! Матерь Божья, святая Мадонна, приехать в такую погоду! – И тут же убежал.

Новость застигла Кончетту, когда ее мысли были далеко, и она воскликнула:

– Милый!

Но звук собственного голоса вернул ее к безутешной действительности, и, как легко догадаться, столь внезапное возвращение от горячих тайных мечтаний к холодному настоящему вызвало у нее боль; к счастью, крик ее души потонул в общем радостном шуме.

Вслед за широко шагавшим доном Фабрицио все поспешили через темные гостиные к лестнице. В распахнутую настежь входную дверь врывался ветер, обдавая холодом портреты на стенах, наполняя дом сыростью и запахами земли. Деревья в саду на фоне озаряемого молниями неба качались и трещали, точно рвущийся шелк. Дон Фабрицио был уже почти в дверях, когда с последней ступени темного крыльца ему навстречу шагнула неуклюжая бесформенная фигура в широком плаще пьемонтского кавалериста, который, впитав в себя не меньше пятидесяти литров воды, из голубого превратился в черный. Свет фонаря осветил лицо – лицо Танкреди.

– Осторожно, дядище, не подходи ко мне, я мокрый, хоть отжимай!

Переступив порог, Танкреди расстегнул застежку у ворота, и плащ тяжело шлепнулся на пол. От Танкреди пахло псиной, он три дня не снимал сапог, но для дона Фабрицио, который обнимал его в эту минуту, он был дороже родных сыновей, для Марии-Стеллы – милым племянником, несправедливо обвиненным ею в расчетливости, для падре Пирроне – овечкой, которой случалось заблудиться, но которую неизменно удавалось найти, а для Кончетты – дорогим ей призраком потерянной любви. Даже мадемуазель Домбрёй прижала его, бедняжка, к своим не познавшим ласки губам и воскликнула:

– Tancrède, Tancrède, pensons à la joie d’Angelicà![100] (Ее сердце, за неимением собственных радостей, трепетало от чужого счастья.)

И Бендико обрадовался приезду друга – единственного, кто, играя с ним, умел дуть ему в морду через сложенные трубочкой пальцы; правда, радость он выражал по-собачьи: носился кругами по залу, не приближаясь к предмету своего обожания.

Это был поистине трогательный, хотя и несколько затянувшийся момент: все столпились, радуясь возвращению дорогого им молодого человека, и он сам светился от радости, которую дополняло и то, что вместе с любовью он обретал теперь уверенность в завтрашнем дне. Когда эмоции немного утихли, дон Фабрицио заметил в дверях еще двоих мужчин – таких же мокрых и таких же довольных. Танкреди, проследив за взглядом князя, рассмеялся.

– Простите меня, я от радости совсем голову потерял. Тетя, – обратился он к княгине, – позвольте представить вам моего дорогого друга графа Карло Кавриаги. Впрочем, вы уже с ним знакомы, он много раз бывал на вилле, когда служил под началом генерала Гарибальди. А это, – и он указал на второго, – улан Морони, мой денщик.

Солдат с туповатой улыбкой на честном лице застыл по стойке смирно, с его суконной шинели ручьем стекала вода. Юный граф, в отличие от денщика, сделал шаг вперед, сорвал с головы намокшую и потерявшую форму шапку, поцеловал руку княгине, улыбнулся девушкам, ослепив их своими золотистыми усиками и грассирующим «р».

– А мне говорили, что здесь никогда не бывает дождей! Боже мой, вот уже два дня на нас льет не переставая, это же самый настоящий потоп! – воскликнул он со смехом, а затем обратился к Танкреди: – Послушай, Фальконери, так где же она, синьорина Анджелика? Ты притащил меня из Неаполя, чтобы ее показать. Я вижу здесь много красавиц, но ее нет. – И, повернувшись к дону Фабрицио, продолжал: – Знаете, князь, его послушать, так это настоящая царица Савская – formosissima et nigerrima[101]. Пойдем же скорей, засвидетельствуем ей свое почтение! Пошевеливайся, болван! – Последнее относилось уже к Танкреди.

Кавриаги выразился именно так, и жаргон офицерской казармы, прозвучавший в полутемной прихожей с двойным рядом предков в рыцарских доспехах, всех позабавил. Но если дон Фабрицио и Танкреди знали дона Калоджеро, знали о чудовищно запущенном доме этого богача, о его «дремучей красавице-жене», то наивная Ломбардия о таких обстоятельствах понятия не имела, и князю пришлось спасать положение.

– Погодите, граф, вы полагали, что на Сицилии не бывает дождей, и попали под проливной дождь. Я не хотел бы, чтобы вы, думая, что у нас не бывает воспаления легких, слегли в постель с температурой сорок. Мими, – обратился он к слуге, – скажи, чтобы зажгли камины в комнате синьорино Танкреди и в зеленой гостевой. Пусть приготовят маленькую комнату рядом для солдата. А вы, граф, отправляйтесь хорошенько просушиться и переодеться. Я распоряжусь, чтобы вам подали пунш с печеньем. Ужин через два часа, ровно в восемь.