Леопард на солнце - [66]

– Только Бакан и его забойщики противостояли Барраганам?

– Были и другие. Но многие привыкли в самом деле привыкли получать монету в обмен на лояльность. И когда Барраганы перестали раздавать деньги, эти самые люди утратили к ним всякий страх и уважение, и стали поворачиваться спиной. Уже судачили о том, что Барраганы теперь тощие коровы, что у них нечем даже платить телохранителям, когда однажды в квартале узнали, что втайне от Нандо женщины продали обломки фиолетового лимузина покойного Нарсисо, которые до этого времени хранились как священная реликвия. Они продали его, потому что им не хватало на домашние расходы. Годами они жили, привыкнув, что Нандо каждое утро оставляет в ящике кухонного стола пачки купюр. Кому нужно было, брал оттуда. Никто не заботился ни о ведении бухгалтерии, ни о бюджете, – к чему, если денег у них было больше, чем они могли потратить. Однажды они открыли ящик, а там – ничего. Они не отважились предъявлять претензии Нандо, а вместо этого пустили в оборот «Линкольн Континенталь». Они продали его одной похоронной конторе, которая, исправив причиненные гранатой повреждения, превратила его в погребальный автомобиль. Сплетня неслась из уст в уста, и это было начало конца.

* * *

Ана Сантана бродит, как тень, по дому Барраганов. Поначалу они ее ненавидели, теперь нет и этого. Кажется, никто не замечает ее робкого присутствия, когда она проходит по коридорам, поливая герань, когда выходит из ванной в своем бесцветном халатике, с накрученным на мокрые волосы полотенцем, или когда она усаживается за свою машинку «Зингер» чинить занавески для своей комнаты или простыни с круглой кровати, которая уже не оказывает прежних услуг, так как ее механизмы заклинило. Никто не заговаривает с ней, и она с ними, и с каждым днем добавляется по кирпичику в окружающей ее стене молчания.

Должно быть, из-за той изоляции, в которой они ее держат, ни Нандо, ни женщины Барраган не знают, что в последние месяцы она вернулась к работе по найму, беря у соседок заказы на шитье простеньких моделей, починку, подшивку и переделку старых вещей. Пока ее подруги – они не видели ее со дня свадьбы – с завистью представляют ее жизнь – королевы, коронованной мужниным золотом, в действительности она сама оплачивает свои расходы: шампунь, гигиенические прокладки, нейлоновые чулки, страстоцвет для успокоения нервов, иглы «Кадена», нитки, пуговицы и прочие предметы первой необходимости, соответствующие ее скромным привычкам приличной трудящейся сеньориты. Все, как когда она была не замужем.

У нее болят запястья. Одиночество и нелюбовь вошли в ее тело и проявляются в виде ревматических болей, терзающих запястья, вынуждая ее часто прерывать работу. Она откладывает в сторону плиссированную юбку из голубого полиэстера, которую укорачивает для одной из своих племянниц, выходит из своей комнаты и направляется в кухню, чтобы немного передохнуть за чашкой кофе. Сначала она проходит мимо, украдкой вглядываясь в дымный, пропахший фасолью полумрак: удостоверяется, что там нет Северины. Она не выносит непроницаемого и неприязненного присутствия своей свекрови, как и ее глаз – угрюмых от злобы и красных от горя. Северины нет. Ана входит, берет теплую шоколадницу со сладким кофе, стоящую на плите, и наливает себе чашку. Уже уходя, она замечает силуэт Немой – та ест кислые плоды гуайявы в темной кладовке.

– Я тебя не видела, – говорит ей Ана.

Остальных женщин этого дома она боится. Немая, напротив, успела внушить ей уважение. У нее вызывает доверие упорная и непоказная энергия Немой, ее неуклонная верность делу: обслуживанию других, поглощающему ее жизнь. Макака – та просто громила, думает Ана, а вот Немая – по-настоящему сильная. В противоположность Северининой добровольной молчаливости, таящей яд и порицание, вынужденное молчание Немой кажется Ане спокойной ничейной землей, которая обещает хранить тайны и приглашает к откровенности.

Не одна Ана Сантана поддается соблазну развязать при ней язык, пустившись без удержу в пространный рассказ. Все в семье поступают так время от времени, хотя и знают, что не получат никакого ответа, ни совета, ни комментария. А может, именно потому, что видят в Немой идеальную конфидентку: единственного человека, предоставляющего в их распоряжение внимательные уши и закрытый рот.

– Ночью Нандо опять говорил во сне об этой женщине, о Милене, – выпаливает Ана, садясь на табурет рядом с Немой. – Вечером он вошел в комнату, чем-то взбудораженный, чем – не захотел мне сказать. Он улегся в гамак, как обычно, а я осталась одна на кровати. Он выкурил пять «Индианок» одну за другой, окурки загасил об пол. Я поняла, что он заснул, потому что он захрапел. Но затем он начал говорить о ней, как уже бывало. Он отвечал мне сквозь сон на все мои вопросы. А затем он повернулся ко мне спиной, и дальше уже молчал. Я проплакала до рассвета.

Бездонные глаза Немой разглядывают Ану, пронизывая слой за слоем. Сначала проницают сквозь ее белую кожу старинной куклы, потом, глубже, видят усмиренную гордыню бедной девушки, а в глубине – страждущую, кровоточащую душу, с упорством факира распинающую себя на отточенных остриях оскорбленного достоинства, разбитой мечты о любви и язвящей ревности. Ана Сантана не выдерживает этого взгляда, он жжет ее. Она встает, наливает себе еще кофе, снова садится, трет ноющие запястья и продолжает рассказ.