Леопард на солнце - [52]

– Нам, соседям по Зажигалке, приходилось терпеть прихоти распутного подростка. Это были черные годы для всего квартала. Все, чего касался Темный, увядало, все, к чему он приближался, исходило мукой. С той поры никто и не хотел поминать его имя, и люди вешали за дверями стебли алоэ и ставили метлы, чтобы отогнать его от своих домов.

Ночной всадник, сомнамбула, Рака Барраган носится на крупнолитражных мотоциклах по самым гиблым местам, среди адских кошмаров, которые не вполне различает его иссушенное кислотами и галлюциногенами сознание. Он не общается с семьей: кроме его поклонницы Макаки никто из них его не любит, как и он их. Днем он спит на песке грязных отдаленных пляжей, а ночью кружит по пустырям, трущобам и свалкам в сопровождении банды зачуханных проходимцев, следующих за ним по пятам, как тени. Его единственные друзья – дробящий кости кастет, по кличке Мулат, и кинжал, носящий имя Пятница; его возлюбленные – винтовка G3[53] по прозванию Три Кота, Сеньора – пулемет М-60, и Балерина, автоматический нож, что по мановению руки хозяина выскакивает, убивает и возвращается на место.

– Парень стал настоящей черной притчей во языцех. Он делал все дурное, что только мог, а чего не делал, в том его все равно обвиняли. Всякое несчастье, включая наводнения, болезни и засухи, считали его рук делом. Дети боялись его больше, чем Буки, Деда С Мешком и самого нечистого. Взрослые молили Бога избавить нас от Темного.

Они сидят друг подле друга, Нандо – желтый – и Арканхель – золотистый, они беседуют задушевно, тепло и сердечно, пока легкий скрип кожаной куртки Темного не заставляет их повернуть головы. Эта черная куртка, такая нелепая и неуместная в городском пекле, но он не расстается с ней никогда, словно она его вторая кожа. Они смотрят на него, а он смотрит на них, он пытается вымолвить фразу, замирающую на его одеревеневшем языке.

– Уходи, Рака, – приказывает ему Нандо с безразличным спокойствием. – Ты накачался наркотиками.

Тот пытается удержать равновесие на неверных ногах, ждет с собачьей покорностью, в разрозненных архивах своей изувеченной памяти безуспешно ищет слово, способное стать мостом через бездну, сократить дистанцию, вымолить прощение.

– Уходи, – повторяет Нандо, не повышая голоса.

Рака молча повинуется и удаляется вдоль галереи на улицу, излучая темный печальный свет, пугающий животных в патио и бросающий тени по углам.

– Ни Рака, ни я ни на что тебе не годны, – говорит Арканхель Нандо. – Он – оттого, что слишком плох, я – оттого, что слишком хорош.

– Его я подстрекнул, а тебя придержал. Плохо я сделал. Судьба сама знает, куда гнуть.

– Разреши мне позвать его, – просит Арканхель. – Так мы его потеряем.

– Пусть себе уходит. Мы уж давно его потеряли.

* * *

Вечером, после дня, проведенного в залах заседаний и посвященного делам легальной торговли, Мани Монсальве возвращается один в свой большой дом над гаванью Порта.

Йела, старая кухарка, ушла вместе с сеньорой, и он не знает даже имен тех, кто теперь ему прислуживает. Без контроля Алины телохранители постепенно оккупировали дом, превратив его из первоклассно благоустроенной резиденции, наподобие шикарного отеля на Майами Бич, в стойбище, дурно пахнущее продуктами жизнедеятельности холостяков. На лампах развешаны носки, пепельницы набиты окурками, на столе в столовой – газеты и тарелки с объедками, на пышных покрывалах диванов отдыхают винтовки, на светлых коврах следы запачканных глиной сапог, и день-деньской, не выключаясь, вопят приемники и телевизоры. Огромные вазоны, прежде полные роз, теперь стоят пустые, из музыкального центра не льется голос Нельсона Неда, хрусталь и мрамор тускнеют, покрытые налетом морской соли. С обиходных предметов стерлись следы женского присутствия Алины Жерико.

Единственное место, где Мани все еще находит их, – ее уборная, укромная комнатка в четыре квадратных метра, заставленная этажерками и зеркалами и освещаемая несметным множеством электрических лампочек, точно гримерная голливудской звезды. Там взаперти, в тесноте, не имея лазейки наружу, живут ее запахи, ее тайны, ее воспоминания, ее тревоги, ее потерянное время, ее напрасные иллюзии, словно они осели в каждой покинутой ею туфельке, на каждой брошенной в забвении фотографии, на ее нижнем белье, оставленном в глубине ящиков.

И прежде всего в коробках. В коробочках, где она хранила всякую всячину. Эти маленькие хранилища представляют разнообразие стилей и материалов – шкатулки, футляры для украшений, корзиночки для рукоделия, деревянные и плетеные из соломки, перламутровые и расписанные в восточном вкусе, – прежде Мани не обращал на них внимания, теперь им отданы долгие часы его ночных бдений.

Покончив с делами – с каждым днем все более законными, все более пресными и скучными, – Мани Монсальве надежно запирается в своей комнате, отдает строгий приказ не беспокоить его, тщательно моет руки и приносит коробочки из уборной Алины.

Он открывает их благоговейно, словно это некие священные предметы, и высыпает содержимое на кровать. Они полны ничтожных, разрозненных сокровищ, бесполезных, случайно собранных вместе. Медальоны, записки, лоскутки, пряжки говорят Мани об одиноких, потаенных минутах жизни его жены, что не привлекали его интереса, когда он жил с ней вместе, а теперь повергают в отчаяние своей невозвратностью.