Леопард на солнце - [47]

Мендесу слышится нечто странное в его голосе. «Возможно ли, чтобы этот человек плакал?» – спрашивает он себя. Да. Сдавленные рыдания прерывают речь Мани. «Минуту назад едва не отправил меня к праотцам, а теперь рыдает на моем плече», – не без улыбки думает Мендес, и отвечает ему:

– Предоставь дело времени, Мани. Найди реальное решение проблемы. Розы и акты отчаяния тут не помогут.

– Каково же решение?

– В три действия, и мы уже об этом говорили. Первое: ликвидируй распрю с Барраганами. Второе: купи себеимя и положение в обществе. Третье: отмой все свои деньги и вложи их в легальную торговлю и собственность.

– Я уж не первый год этим занимаюсь, да оно ведь непросто.

– Сейчас представляется исключительный случай. Национальный Банк собирается открыть, что называется, «левое окошко»: будут принимать доллары, сколько ни принесут, не спрашивая ни фамилии, ни их происхождения, ни документов, ничего. Единственное условие: менять только по тысяче на человека. Пошли сто человек, и в один день отмоешь сто тысяч.

– Вы мне поможете, доктор? С тремя действиями, я хочу сказать? – в голосе Мани – благодарность, раскаяние, едва ли не раболепство перед человеком, которого он чуть не убил и которого теперь признает единственным связующим звеном между собой и своей женой.

– Надо думать.

Адвокат Мендес встает, оправляет пиджак, мягко проводит рукой по волосам, как будто лаская свою чудом уцелевшую голову, и собирается уходить.

– Погодите, доктор, – останавливает его Мани. – Я в долгу перед вами.

– Забудь, – отвечает адвокат.

– Я хочу чем-нибудь отплатить за вашу любезность, – настаивает Мани. – Скажите, кто ваши враги.

Адвокату Мендесу понятна его фраза: это старая формула благодарности, принятая среди людей пустыни, она равносильна словам: «Твои враги – мои враги».

– Они не стоят того, чтобы ты их убил, – отвечает он с искренней улыбкой, и сердечно прощается с Мани.

* * *

– Мани Монсальве тоже мучился мыслью, что он обманул Нандо Баррагана своим телефонным звонком?

– Отчасти, но не так, как Нандо. Они были разные. Нандо был человек принципов, Мани – реалист. Нандо был неисправимый мечтатель, Мани – прагматик, чьей единственной мечтой была Алина Жерико. Нандо был сын пустыни, Мани покинул ее слишком юным, и песок барханов не успел набиться ему в нос и осесть в сознании.

* * *

Нандо Барраган проводит часы взаперти в своем кабинете, предаваясь незнакомым ему прежде занятиям. Он посвятил себя анализу, чтению и размышлению, стремясь объяснить необъяснимое. Он не моется и пахнет, как тигр в клетке, не теряет время с женщинами, не ест и не пьет, он поддерживает в себе жизнь черным кофе и сигаретами «Индианка». Он также забросил и денежные дела. Секреты торговли сошли в могилу вместе с Нарсисо, и Нандо нимало не заботит, как их оттуда извлечь, – когда есть нужда в наличной монете, он просит содействия у Каравакского Креста. О своей жене, Ане Сантана, он забыл начисто.

– Забыть можно только о том, что когда-либо держал в памяти, Ана же никогда и не проникала в память своего мужа.

В глазах Нандо Ана лишь некий силуэт, склоненный весь день над швейной машинкой, а по ночам – женское существо, более или менее желанное, посреди круглой кровати, на которой он никогда не спит, поскольку предпочитает гамак и потому что смотрит с недоверием на все кровати вообще, а в особенности на этот чудо-аттракцион.

В детстве он пропадал, зачарованный, в Луна-парке – с каждым годом тот возвращался все более ржавым и скрипучим, растеряв в поселках среди пустыни множество гаек и винтов. Но он никогда не катался ни с русских гор, ни на колесе обозрения, ни на автодроме – он их только разглядывал. На брачное ложе, подаренное Нарсисо, он забирается лишь время от времени, на несколько минут – их едва хватает на то, чтобы наскоро взять жену, войти в нее неглубоко, в молчании, скорей для проформы, чем для удовольствия.

А теперь и этого нет. Зато Арканхелю он велел покинуть его принудительное заточение, и держит его при себе. Тем же непререкаемым тоном, каким раньше он распорядился содержать его взаперти, Нандо вдруг предоставил ему относительную свободу, чтобы иметь его под рукой постоянно.

– Что же засело в головах у обоих, Нандо и Арканхеля, – прямо мания! – так, что они позабыли обо всем на свете?

Имя. Это имя – Хольман Фернели.

Когда агенты доставили Нандо первые сведения об убийстве Нарсисо, одна вещь привлекла его внимание. Вечером накануне убийства телефонная станция зарегистрировала звонок из дома Мани Монсальве в приемную отеля «Нанси», какому-то Хольману Фернели.

Так Нандо впервые услышал это имя. Ему принесли его написанным на клочке бумаги, и он громко прочел его вслух.

– Как это читается: Ольман или Хольман? – спросил он.

Когда он услышал его во второй раз, оно донеслось истошным воплем из подвалов, раскатившимся по всему дому. Пташка Пиф-Паф вырвал это имя у одного из приспешников Монсальве, захваченного живым, старикана по кличке Дохлая Муха. Его накрыли в подштанниках в доме одной девахи, взяли за жабры, бросили в подвалы и пытали, пока он не заговорил.

– Он указал на Ференели как на непосредственного исполнителя убийства, который действовал против воли Мани.