Леон и Луиза - [50]

Леон использовал свободное время для того, чтобы приступить к давно питаемым намерениям – написать научную статью, которая могла бы стать диссертацией; ибо с некоторых пор он воспринимал как жизненное поражение то, что у него не было образования – даже гимназию он не закончил – и соответствующего титула.

Разумеется, навёрстывать упущенное в юности теперь было бы, во-первых, невозможно, а во-вторых, смешно; но ему хотелось иметь свидетельство о том, что он серьёзный человек, способный мыслить. В качестве темы для своей работы он предполагал взять статистическую оценку парижских отравлений за период 1930–1940 годов. Если и был в этой области специалист, то только он. И наоборот – эта область была единственной, в которой он действительно разбирался.

Первым делом он выложил на свой рабочий стол лабораторные журналы за последние десять лет и начал их статистическую оценку: группировал преступников и их жертвы по полу, возрасту и социальному положению, а также учитывал родство или вид знакомства между преступником и жертвой, род используемого яда и метод его применения, затем географическое распределение по двадцати округам Парижа и сезонное распределение по году. Он предполагал начертить таблицы и нарисовать диаграммы, набросать характеристики преступников и жертв и послать своё сочинение в Journal des Sciences Naturelles del’École Normale Supérieure, и, возможно, когда кончится война, он в качестве приглашённого доцента и специалиста по отравлениям поездит с лекциями по полицейским академиям Франции.

Неожиданно для Леона начало лета 1940 года протекало ровно и монотонно. Только 23 июня он будет помнить до конца своих дней – то было воскресное утро, когда в небе светились розовые кучерявые облака, и вскоре после восьми на улице Эколь, когда Леон с тремя багетами под мышкой возвращался из булочной, сзади приближалось сытое, жирное урчание мощного автомобиля. Он обернулся и увидел, что его нагоняет лимузин «мерседес», в котором сидят пятеро мужчин в немецких униформах и Адольф Гитлер. Человек на пассажирском сиденье был однозначно Адольф Гитлер, ошибка была исключена. «Мерседес» проехал мимо него резво, но без преувеличенной спешки, сопровождаемый тремя меньшими машинами, и, разумеется, ни Гитлер, ни его спутники не обратили внимания на моего деда, который со своими тремя багетами стоял на тротуаре, растерянно ощущая на себе прикосновение ветра мировой истории.

Как можно было впоследствии прочитать в исторических книгах, за три часа перед этим фюрер в сопровождении своих архитекторов Альберта Шпеера и Германа Гислера, а также скульптора Арно Брекера прилетел со своим первым и последним визитом в Париж на аэродром Ле Бурже и наскоро посетил Оперу, церковь святой Марии Магдалины и площадь Конкорд, через Елисейские Поля подъехал к Триумфальной арке и через Авеню Фош к Трокадеро и дальше к «Эколь Милитэр» и Пантеону; когда он проезжал мимо Леона, он, должно быть, уже возвращался к своему самолёту и ещё ненадолго остановился у Сакре-Кёр, чтобы бросить последний взгляд на покорённый город, который лежал у его ног, только просыпаясь и ни о чём не подозревая.

Если бы у Леона в то утро был при себе пистолет, думал он впоследствии, и будь тот пистолет заряжен и снят с предохранителя, а сам он был бы в состоянии уверенно с ним обращаться, и собери он в это мгновение необходимое присутствие духа и не трать понапрасну время на этически-моральные размышления о западно-христианских максимах поведения, то он, может, и осуществил бы деяние всемирно-исторического значения. Но он лишь стоял, изумлённый, со своими багетами под мышкой, и две-три секунды длящаяся встреча никак не сказалась ни на его дальнейшей жизни, ни на жизни фюрера. Ещё и десятилетия спустя Леон качал головой, не веря, что этот безучастный эпизод остался самым впечатляющим в его жизни и что на дне его души с фотографической точностью запечатлелись краски и свет того летнего утра, тогда как действительно значительные события его биографии – свадьба, рождения детей, похороны родителей – жили в нём лишь смутными воспоминаниями.

В лаборатории же не происходило ничего волнующего. Лишь раз в несколько дней случалось, что его статистическую работу приходилось прерывать, чтобы проверить подозрительные пробы на содержание крысиного яда или мышьяка. Эти задачи он выполнял с привычной тщательностью и в уверенности, что он и в немецкой оккупации служил доброму делу; ибо независимо от того, кто сейчас отдавал распоряжения в Матиньоне или в Елисейском дворце, по-прежнему действует незыблемый принцип, что ни один человек не имеет права травить ядом другого.

Правда, Леону было ясно, что он как служащий полиции, нравится ему это или нет, был подчинённым маршала Петэна и в конечном счёте подчинялся немецкому командованию; но до тех пор, пока список его обязанностей ограничивается лабораторным доказательством смерти от отравления, он мог надеяться, что и впредь будет жить в ладах со своей совестью.

Но потом наступило утро, когда Леон, как обычно, в четверть девятого явился на работу и нашёл набережную Орфевр опять чёрной от полицейских; они угрюмо стояли под утренним солнцем на мостовой и курили, двери были заперты, а у берега Сены стояла причаленная баржа, в которой Леон опознал одну из тех двух, которые 12 июня сбежали вверх по течению с несколькими миллионами картотечных карточек.