Леон и Луиза - [36]

Она понюхала его шею, его плечо, а потом свою руку.

– Мы пахнем совершенно одинаково.

– Наши запахи смешались.

– Я хочу, чтобы так и оставалось.

– Навсегда.

Луиза засмеялась:

– А сейчас ты этого не сделаешь, а? – Она расстегнула у него нижнюю пуговицу и запустила правую руку под рубашку. – Ты очень доволен собой и считаешь себя очень крутым, так?

Леон кивнул.

– Но знаешь ли ты, властелин мира, где у этой машины тормоза?

– Я умею дать газ, включить свет и посигналить. Тормозить я даже уметь не хочу.

– Зато я хочу. Жми на тормоз, ты, венец творения. Прямо сейчас, тут. Быстро, давай же. Сбрось газ, выжми сцепление, а сейчас рычаг переключения передач. Нет, не этот, это ручной тормоз, а теперь тормози, прямо рядом с педалью газа. Сверни вправо. Ну, давай, действуй. Быстро.

Пока Леон управлялся с рулём, сцеплением и тормозом, она его целовала и срывала с него одежду, пока машина, виляя и неловко подпрыгивая, не остановилась. Мотор тихо шипел под капотом. Вдали кричала сова. В ложбине перед окраиной города лежал туман. Они достали из багажника два шерстяных одеяла и, тесно прижавшись друг к другу, пошли к краю леса, где в мягкой траве между двумя кустами любили друг друга в лунном свете до утренних сумерек.

ГЛАВА 12

В следующие одиннадцать лет, восемь месяцев, двадцать три дня, четырнадцать часов и восемнадцать минут Луиза и Леон не виделись и ничего не слышали друг о друге. Леон Лё Галль держал своё неданное обещание и никогда, ни разу не приближался к банку Франции, не предпринимал бессмысленных поездок на метро и не слонялся без дела по бульвару Сен-Мишель.

Правда, было неизбежно, что по утрам он шёл на работу, а вечером снова домой, и по дороге он не зажмуривал глаза, а держал их открытыми; так что не могло совсем не случиться того, чтоб сердце у него не забилось чаще при виде пары зелёных глаз на бульваре Сен-Мишель или при виде затылка, над которым копна тёмных волос была отхвачена от уха до уха. И ещё годы спустя он вздрагивал, если из-за угла выворачивал «рено-торпеда» или если в метро в углу вагона стояла женская фигурка в плаще и курила.

Однажды он в рабочее время покинул лабораторию, поднялся на крышу дворца правосудия и нашёл среди стропил, чёрных от столетней пыли и белых от паутины, люк, который открывался в сторону северо-запада. Он открыл это слепое окно и, к своему успокоению, убедился, что вид в сторону банка Франции хотя и был свободен до другого берега Сены, но дальше перекрывался несколькими рядами домов.

Однажды, в четверг вечером, по пути домой у него на глазах на площади Сен-Мишель за круглым киоском скрылась фигурка, в которой он на долю секунды без сомнений опознал Луизу. Он бросился к киоску и дважды обежал его, оглядывая всех удаляющихся прохожих, потом развернулся и ещё раз обежал киоск в другом направлении, но фигурка загадочным образом так нигде и не обнаружилась, как будто испарилась или через тайный люк скрылась под землю.

Ночью, перед тем, как заснуть, Леон мысленно вновь и вновь переживал поездку на «торпеде», часы, проведённые с Луизой в Relais du Midi, и тот остаток ночи до рассвета на опушке леса в пределах видимости Эйфелевой башни. Он с удивлением замечал, что его воспоминания с течением недель, месяцев и лет не тускнели, а даже наоборот становились живее и сильнее. Год от года всё жарче он ощущал её губы на своей шее, и всё сильнее его пробирала дрожь при мысли о том, как она шептала ему на ухо: «Вот здесь меня потрогай, здесь»; слаще, чем тогда, ему казался её запах, и совсем реально он чувствовал под своими ладонями её гибкое, мускулистое, но и неподатливое и требовательное тело, которое было совсем другим, чем тёплая, мягкая покорность его жены; он сохранял в сердце то ощущение, которое было у него с Луизой: то чувство единства и честности с собой и с миром и ограниченности времени, отпущенного человеку.

Изо дня в день он добросовестно ходил на работу, а вечером шутил со своей женой и был нежным отцом своим детям; но по-настоящему он оживал только когда предавался своим воспоминаниям, как старик. Внешне он не очень изменился за те двенадцать лет, что прошли со времени поездки с Луизой; он не потолстел и не похудел, и хотя полысел со лба, тело его в сорок лет было таким же, как десять или двадцать лет назад.

Но молодым человеком он уже не был, недавно он это почувствовал. У него ещё ничего не болело, он ещё не был склонен к унынию, и память его ещё не ослабела, и он всё ещё волновался при виде красивых женских ног. И тем не менее, он чувствовал, что его солнце уже перевалило через зенит. И он больше не хотел казаться молодым и не испытывал потребности сделать себя интересным блестящими гамашами или залихватским котелком; недавно он впервые купил классический твидовый костюм и во время примерки с удивлением и немного забавляясь обнаружил, что он в нём как две капли воды похож на отца своего детства.

Его жена Ивонна не жаловалась. Когда он в то воскресное утро в последний раз поцеловал Луизу на площади Сен-Мишель, вышел из «торпеды», и поплёлся на улицу Эколь, как приговорённый к смерти плетётся к эшафоту, она сделала вид, что он вовсе не отсутствовал всю ночь дома, а всего лишь выходил в булочную или сбегал отнести на поглажку к мадам Россето свои рубашки. Дверь квартиры стояла открытой, из кухни доносился аромат кофе, а когда он взял её за руку и хотел приступить к объяснениям, она отняла руку и сказала: