Леон и Луиза - [31]

На обратном пути он шёл не через пляж, а прямой дорогой через эспланаду к Парижской улице и вверх к церкви Сен-Жака. Мадонна по-прежнему стояла в своей нише справа у входа. Её румяные щёки были такими же, что и раньше, и чёрные пуговичные глаза тоже, только сине-золотое одеяние немного посерело, и вся её фигура больше не была утыкана сложенными и свёрнутыми в трубочку записками; теперь у неё в ногах стоял ящик, в который можно было бросать пожертвования в пользу вдов затонувших моряков.

Леон подумал, не встать ли перед мадонной на колени и не сказать ли молитву; но поскольку он не был уверен, сможет ли без пропусков дочитать до конца хотя бы «Отче наш», он передумал падать ниц и бросил в ящик монету. Потом достал блокнот, написал пару строк, вырвал страницу, скатал её в трубочку и сунул точно, как тогда, мадонне в правую подмышку.

Но поскольку эта записка была единственной, она выглядела под рукой Марии как термометр, и богоматерь, казалось, была в лихорадке. Он снова вытянул трубочку и засунул её за ухо, где она выглядела как карандаш столяра. В складках синего одеяния она казалась кинжалом, между губами мадонны – сигаретой, а в ногах как кость, которую сюда притащила собака. В конце концов он снова сунул записку в правую подмышку и зашагал прочь, к порту. Ему следовало поспешить, чтобы успеть на последний трамвай.

Три дня спустя Леон слишком заблаговременно сидел на террасе Cafe de Flore. Стоял субботний вечер, бульвар Сен-Жермен был полон гуляющих и туристов. Он выпил уже три чашки кофе и дважды бегло пролистал пять газет, а ему всё ещё надо было убить двадцать минут, пока, наконец, наступит пять часов. Он застегнул свой пиджак и снова расстегнул, вытянул ноги и потом снова поджал их под стул, спросил у женщины за соседним столом точное время и перевёл свои карманные часы на три минуты назад. Потом аккуратно свернул газеты и сложил их стопочкой, и всё время не сводил глаз с потока людей.

Вообще-то он сидел здесь не по своей воле. Это его жена Ивонна заставила его соблюсти эту договорённость, не зная наверняка, договорённость ли это вообще. Когда он два дня назад поздним вечером вернулся из Ле Трепора на улицу Эколь, ему против ожидания удалось проскользнуть мимо консъержки незамеченным. Но на лестнице, на промежуточной площадке его ждала Ивонна, одетая в дорогу, в пальто и шляпе, с чемоданом, стоящим у ног. В горсти она сжимала смятый платок, который подносила ко рту.

Леон снова удивился ей; это была не подвыпившая весёлая дама с розовыми стёклами солнечных очков, которую он оставил в парке в обеденный перерыв, и не напевающая юная девушка, и не измученная домохозяйка – на сей раз Ивонна была героиней греческой трагедии, готовой к любой жертве.

– Ну? – спросила она.

– Ничего, – ответил он и взял у неё чемодан. – Я идиот, прости меня.

– За что?

– Я ездил на пляж Ле Трепора. Как тогда, понимаешь. Это была только идея. Пойдём домой, прошу тебя.

И после того, как он всё ей рассказал, она промокнула платком глаза и сказала:

– Послезавтра в семнадцать часов в Cafe de Flore?

– Да, но…

– Никаких но. Ты пойдёшь туда, Леон, слышишь? Только чтоб удостовериться. Ты должен это сделать, я так хочу.

Было уже десять минут шестого, когда Леон почувствовал её присутствие. Он не увидел её и не услышал, он лишь ощутил её как дуновение, которым потянуло по улице, или как луч света, который падает на дома, когда облака рассеются. Леон огляделся, ищущим взглядом посмотрел на всех посетителей кафе, потом пробежал глазами окна фасадов напротив, не упуская из виду прохожих на тротуаре.

Тут он заметил красивый, чуть помятый автомобиль, который стоял, не заглушив мотор, на другой стороне бульвара, на площади Дю Квебек. То был нежно-зелёный «рено-торпеда-172», легко опознаваемый по заострённой задней части кузова, которой он был обязан своим названием. Пару лет назад Леон заглядывался на эту элегантную и быструю двухместную машину, когда она вошла в моду на парижских улицах, и какое-то время тайно прикидывал, сколько месяцев он мог бы откладывать четверть, треть или пятую часть своей зарплаты, чтобы позволить себе внести первый взнос.

Но поскольку он был здравомыслящим человеком, он никогда не упускал из виду тот факт, что у него как отца семейства не было оправданной причины отдавать четверть, треть или пятую часть зарплаты за двухместную машину. Его жена временами посмеивалась над его тоскливыми взглядами, которыми он провожал проезжающие мимо «торпеды», и он тогда постоянно утверждал, что пялился совсем не на машину, а на красивую женщину на другой стороне улицы.

Леон не видел, как эта «торпеда» подъехала, так что она, должно быть, уже стояла там некоторое время. Верх был закрыт, выхлоп дымил, за отражающим ветровым стеклом смутно прорисовывались очертания. Маленькие круглые фары над помятым передком, казалось, подмигивали ему, чёрная круглая дыра в погнутой решётке радиатора что-то кричала ему, и вся машинка, казалось, дрожала в нетерпеливом ожидании, что Леон, наконец, встанет, перейдёт через дорогу и сядет в неё.

Он неуверенно поднялся, одной рукой положил на стол деньги, а другую на пробу поднял для приветствия – и тут пассажирская дверца распахнулась, и с водительского места женская рука поманила его к себе.