Ленькин салют - [6]

И Ленька собрался на станцию. Повстречавшиеся утром ребята оказали, что нынче пленные будут грузить продовольственные посылки немецких солдат и офицеров. «Награбили у нас, а теперь шлют, — подумал он. — Надо сходить. Вдруг какой-нибудь ящик случайно грохнется наземь и разлетится. Гляди, что-то и перепадет».

Но прежде чем идти на станцию, он заскочил к Ане за мешком, с которым всегда ходил на пристань.

— А ты знаешь новость? — опросила Аня.

— Какую?

— Женя вчера была на бирже, а нынче пошла работать в типографию городской управы.

— Что она, ненормальная, что сама попрется к немцам? Ерунда! И как только тебе не стыдно наговаривать на нее! — возмутился Ленька. — А еще называешься подругой!

— Чего ты ершишься? Не веришь — спроси сам.

Ленька выскочил из хаты. Быть не может, чтоб Женя пошла добровольно к фашистам! Она сама говорила — лучше умереть с голоду. Зачем же тогда она мучила себя, пила всякую отраву и запасалась разными справками? Чепуха! Не могла она так поступить. И вообще она не из тех, кто сдается. Аня тут что-то не поняла или напутала. И что бы она ни говорила, он не поверит. Не поверит, пока сам своими глазами не убедится.

Забыв про станцию и посылки, Ленька закрыл в клетке голубей и побежал к Жене. Но дом оказался на замке. Ленька задумался. Мать ее иногда ходит на базар обменивать одежду или еще что-нибудь на продукты. А где Женя? Ей-то выходить, нельзя, куда она могла деться? Неужто и в самом деле пошла в управу? При этой мысли у него заныло в груди. Он должен сейчас же пойти, проверить. И если все обстоит так, как говорит Аня, тогда… тогда, значит, Женя изменница! Говорит одно, а думает и делает другое.

Ленька прямиком, по косогору опустился на железнодорожные пути и через станцию побежал в город.

Небо заволокли облака, разыгрался ветер, ледяной, пронизывающий, посыпала сухая снежная крупа. Подхваченная ветром, она била в лицо, попадала за ворот, пробиралась за распахнутый ватник. Но Ленька ничего не замечал — ему было жарко.

Городская управа помещалась в единственном уцелевшем здании. Сохранилось оно при бомбежках потому, что стояло на площади в стороне от главных улиц. Ленька не пошел к управе. Зачем лишний раз привлекать к себе внимание жандармов и полицаев? Он забрался в развалины дома напротив, свернулся в комок за бетонной глыбой и не сводил глаз с подъезда, возле которого взад-вперед прохаживался жандарм. Всякий, кто пересекал площадь или выходил из управы, был у Леньки на виду.

В море бушевал шторм. Ленька видел из своей засады, как рядом, за колоннами Графской пристани, мутно-зеленые кипящие пеной волны злобно бились, шипели в камнях и, перехлестнув через них, с оглушительным грохотом ударяли в бетонную набережную. Ветер как назло не унимался, завихряясь в камнях, свистел, обжигал лицо.

Долго Ленька просидел. Руки и ноги совсем закоченели, до тошноты хотелось есть, но он терпел.

Уже кончился в управе служебный день, уже вышли последние посетители; кутаясь в меховой воротник, прошел городской голова, а Жени все не было. В душе Ленька радовался этому и старался уверить себя в том, что он зря всполошился, что он ее тут не увидит. Быть может, она ходила к подруге и теперь давно уже дома?!

Но вот опять дверь распахнулась, и сердце его замерло: в подъезде появилась Женя. На ней было старое осеннее пальто, а в руках коричневая сумка. Ленька тысячу раз видел, как до войны и во время осады она с этой сумкой ходила на работу в типографию флотской газеты, носила в ней завтрак. «А теперь небось тащит паек, полученный у фашистов», — подумал он и яростно стукнул окоченевшей рукой по камню.

Сомнений не оставалось: она не устояла. И это Женя, его вожатая, которой он так верил! Которая всегда для него была примером стойкости, честности, мужества! Кому же тогда верить?

Выждав, когда Женя перешла площадь и скрылась из виду, Ленька вылез из развалин. Спрятав руки в рукава и весь съежившись, он медленно побрел домой.

«Зачем?.. Почему она так поступила?» — спрашивал он себя.

Слезы душили его, застилали глаза…

VI

А могла ли Женя поступить иначе?

Накануне, возвращаясь с биржи, она забрела на Исторический бульвар. Свернув в сторону от памятника Тотлебену, вышла к Язоновскому редуту и устало опустилась на каменный парапет впереди обелиска.

Здесь, за кустарником лоха и деревьями миндаля, было безлюдно, тихо. Впервые за много недель небо прояснилось, и солнце, высоко поднявшись над развалинами панорамы, ласково пригревало. Жене хотелось побыть в тиши, собраться с мыслями. Вынув из кармана желтый листок бумаги, она с чувством гадливости развернула его и прочла: «…Направляется наборщицей в типографию городской управы».

Да, отказ! Отказ и вот этот дрянной желтый листок — таков финал. Желтый — предательский цвет: он таит в себе ложь, коварство, обман.

Когда ей на бирже вручили эту бумажку, она почувствовала, что ноги подкашиваются и кровь отливает от лица. Она вышла из помещения и в растерянности остановилась на пороге. Вероятно, вид у нее был ужасный, так как вслед за ней выскочила черноглазая, с вздернутым носиком регистраторша Даша и стала ее успокаивать и утешать. Милая, славная девушка, она сама дрожала, оглядывалась, нет ли кого поблизости, и шептала: