Ленинский тупик - [38]

«Не хватает лишь рва и подъемного мостика, — весело мелькнуло у Ермакова, — и… царевича Димитрия».

Поправив перед зеркалом галстук, Ермаков приложил ко рту ладони рупором и возгласил своим гулким басом:

— Марина Мнишек! Я царевич Дмитрий!..

Это сразу расположило к нему, если не Огнежку, которой было не до шуток — у нее подгорал гусь, то, во всяком случае, ее гостей, незнакомых Ермакову молодых людей, которые высыпали на лестницу, навстречу «царевичу Дмитрию», неся кусок пирога и наперсток с вином для опоздавших.

«Царевич» оказался в летах. К тому же у него были круглые щеки и такое брюшко, что какой-то юноша в синем костюме присел от хохота, хватаясь рукой за перила.

— Лжедмитрий! Это видно с первого взгляда! — кричал он. — Самозванец!

Молодые люди за спиной юноши завели хором, размахивая руками в однн голос: — Пейдодна! Пейдодна!

Товарищи Огнежки, они представились почти в один голос — имен их Ермаков не разобрал. Взглянув на накрытый стол, за который сегодня присаживаться ему было недосуг. И все же наметанный глаз засек: водки на столе не было. Одна бутылка Цинандали. На всю братию?!

«Интеллигенция гуляет…» мелькнуло весело. И тут заметил с дальнем углу стола Игоря Ивановича.

Мелькнуло ревниво: «Тут ему и место, университетчику».

Игорь Иванович, — весело прорычал он. Рад вас видеть в семейном кругу. Разрешите один бестактный вопрос. Заметил своим хитрым глазом, Огнежка прорабов в гости не приглашает. Чаще музыкантов. Пианистов и флейтистов. Значит, вас приравняли к дудочнику.

— Нет, Сергей Сергеевич, я тут прохожу, как Маркс и Энгельс.

Огнежка произнесла нынче спич в мою честь. Начала со слов. «Твои идеи народовластия…» Вот так! Прошу любить и жаловать.

Ермаков и Акопян захохотали, поздравили Некрасова с народным признанием…

Ермаков был несколько задет тем, что тонная Огнежка назвала Некрасова «на ты». Настолько сдружились?

Ашот Акопян тянул Ермакова за руку в кабинет. Работать. К кульману. «Кальки чертежей готовы». Ермаков отбивался. Ему почему-то захотелось пусть ненадолго, но задержаться.

Серые глаза Некрасова вежливо улыбались Огнежке. Но выпяченные мальчишеские губы, как уж не раз замечал Ермаков, были откровеннее глаз — они приоткрылись от удивления.

Из-за шутливого «ты»?

Парень явно был взволнован. Но, видно, не только тем, что рядом была дерзкая и остроумная Огнежка, неожиданно позвавшая его на свой «мальчишник». Ермаков проследил направление его взгляда, шарящего по стенам… А, вот в чем дело? — понял успокоенно.

Все в этой комнате было пронизано памятью о Серго. Большой, по грудь, портрет Серго Орджоникидзе, написанный маслом, был водружен в простенке между широкими окнами. Маленький, из красной меди, бюст стоял на пианино. На бюст падало закатное солнце, и голова Серго на черном и лаке пианино пламенела.

Игорь Иванович спросил вполголоса Ермакова не столько голосом, сколько взглядом. — Отчего так?

— Допей свой наперсток, все станет ясно.

Ермаков попросил Огнежку принести ему семейный альбом Акопянов с потускневшими от времени вензелями на обтянутой черным бархатом обложке. Он разглядывал его не однажды. Альбом был старинный, передавался из поколения в поколение. Открывался портретом старухи с гордым профилем на дагерротипе. Ермаков пояснил, что это внучка казненного Екатериной II польского повстанца, известная революционерка.

— Огнежка, насколько мне известно, дали имя в честь нее — Агнешка. Правильно, Огнежка?

Игорь принялся быстро листать альбом. На нескольких фотографиях Серго был снят рядом с Акопяном. На одной — Серго что-то говорил Акопяну из глубины «Эмки». На другой — Акопян показывал Серго новый фабричный корпус со стенами из стекла.

Ермаков рассеянно сунул свой пустой наперсток в карман, что было тут же замечено веселящимися гостями, что Ермакова не смутило.

— Воровство — это моя фамильная черта, шутливо ответствовал он, призвав в свидетели хозяина дома.. — Вот Акопяна, кстати, я тоже украл…У Хрущева.

Акопяна он, в самом деле, приметил на совещании у Хрущева. Еще на Украине. Никита, не разобравшись, окрестил во гневе группу инженеров, подавшую резкую докладную о нуждах жилищного строительства, в те годы — мертвого — доморощенными мыслителями. Все смолчали. Запротестовал лишь один, длинный и сутулый человек с покатыми плечами, чем-то похожий на стебель полыни, примятый колесом.

Ермаков любил людей независимых, задиристых, языкатых. Если человек может отстоять себя, значит, он и дело отстоит. Он тут же заинтересовался — Кто такой?

Начальник Ермакова, Зот Иванович Инякин, быстренько выяснил в «соответствующих инстанция»: — Акопян Ашот. Спасал, откачивал затопленные шахты в Донбассе. Жена-полька, ушла от него во время войны к генералу войска польского. Вообще человек сомнительный.

Другие называли Акопяна склочником, неуживчивым человеком. Ермаков навел справки. Не только на Лубянке. Тогда-то он узнал, что Акопян «из гвардии Серго» (так его впоследствии с гордостью представлял Ермаков), В день смерти Орджоникидзе Акопян был доставлен в больницу с сердечным приступом, а затем в тюрьму: Каганович объявил на совещании промышленников: «Акопян — международный шпион, он — расстрелян».