Ленинский тупик - [34]

— Та-ак! В чем же, к примеру, моя вина? — Он уставился на широкое, плоское, почти монгольское с приплюснутым точно от удара носом, разбойничье и, вместе с тем, миловидное лицо, с родинкой на пухлой щеке, из которой рос нежным, белым колечком, волосок. Лицо Тони словно горело. Пылало, он не тотчас понял это, самоотречением и той внутренней исступленной верой в свою правду, с которой раскольники сжигали себя в скитах. — Жить тебе невмоготу на стройке, так что ли?

— Да что там мне?! Са-ашку! Чума одолел. Герои поддельные!

В трест позвонили из милиции. Ермаков был уверен, спрашивают Тоню, но разыскивали почему-то Александра Староверова. Его ие оказалось ни в общежитии, ни в прорабских. Он явился сам. В кабинет управляющего. За полночь. Спросил, где Тоня. Оказалось, он слышал ее крик, когда Чумаков возле клуба выкручивал ей руки.

«Не «подкидыш» ли, агнец невинный, и Шурку, и Тоню растревожил, подзудил? Знаем мы эти стихийные манифестации! Побоища на Новгородском вече и те, говорят, загодя планировались…».

Успокоив Александра, Ермаков запер его в своем кабинете до утра. Чтоб милиции не попался на глаза.

Утром он приехал в трест на час раньше. Александр спал на кожаном диване, свернувшись клубком. Губы распустил. Ладонь под щекой. Мальчишка мальчишкой.

Шофер Ермакова, пожилой, многодетный, в потертой на локтях ермаковской куртке из желтой кожи, которая доходила ему до колен, расталкивал Александра, наставляя его вполголоса:

— Говори: «Ничего не помню, потому как выпивши был».

Ермаков распахнул настежь окно, показал Александру на кресло у стола.

Тот застегнул на все пуговицы свой старенький грязноватый ватник, поеживаясь от сырого осеннего воздуха, хлынувшего в комнату. Оглядел кабинет. Мальчишечьи губы его поджались зло: похоже, ему вспомнилось не только вчерашнее, но и то, как он сидел некогда в этом же кресле и, робея и пряча под столом сбитые кирпичом руки, спрашивал Ермакова, правы ли каменщики, прозвавшие его фантазером. Неужели нельзя начинать стройки с прокладки улиц? Вначале трубы тянуть, дороги; если надо, и трамвай подводить…

Ермаков начал шутливо. Как и тогда. И почти теми же словами: — Опять, Шурик, свои фонари-фонарики развесил?

… Александр вцепился в подлокотники кресла, выдавил из себя: — Нам с Некрасовым тут не жить. Рассчитывайте. Поеду… куда глаза глядят.

Ермаков вышел из-за стола, присел в кресле напротив Александра, как всегда, когда пытался вызвать человека на откровенный разговор.

В это время в дверь постучали. Секретарша доложила: пришли из милиции.

— Говорят, по срочному делу!

Ермаков попросил Александра подождать в приемной. Перебил самого себя:

— Впрочем, нет!.. Вначале мы сами разберемся что к чему… — Он отвел Александра в боковую крохотную комнатушку, где стоял обеденный стол и лежали гантели (комнатушка пышно величалась комнатой отдыха управляющего). — Повозись с гантелями. Хорошо сны стряхивает. Когда понадобишься, кликну.

В кабинет вошел болезнено худой, желтолицый юноша с погонами сержанта милиции; в руках он держал тоненькую папку с развязанными тесемками. Он не то улыбнулся Ермакову, своему недавнему знакомому, не то просто шевельнулись его худые, плоские, точно отесанные плотницким рубанком желтые щеки..

— Опять нашествие хана Батыя на трест? — мрачновато произнес Ермаков, протягивая руку. — Садитесь.

Сержант был следователем отделения милиции, которое два месяца назад разместилось в одном из новых корпусов. Он спросил, был ли вчера Ермаков в клубе.

— Ну? — хмуро пробасил Ермаков, давая понять юноше, что они находятся не в кабинете следователя.

«Хан Батый» улыбнулся, отчего его желтоватое лицо вдруг растянулось вширь, казалось; чуть ли не вдвое, положил на стол папку, на которой была наклейка с надписью черной тушью «начато» и сегодняшняя дата. Он рассказывал, глядя куда-то в окно и время от времени бросая на Ермакова испытующий взгляд:

— Вчера милицейский наряд, вызванный Инякиным в клуб, обнаружил дверь на запоре. Между тем, вечером в клубе, как удалось выяснить, произошло событие, проливающее свет…

Обстоятельность, с которой он перечислял все сказанное Староверовым, неприятно удивила Ермакова: «Тебя еще тут не хватало!..»

Он то и дело срывался, — этот двадцатилетний следователь, с официального тона, завершая свои сухие, точно из протокола, полуфразы почти веселым присловьем «худо-бедно»:

— Провоцирование беспорядков… Хулиганство… Клевета на строй. Избиение руководителя-орденоносца….за такое-худо-бедно! — от ДВУХ ДО ПЯТИ лет, — Он потеребил тесемки на папке…. Если, конечно, нет преступного сговора. Коллективки…

«Тощ Батый, ни жиринки, в чем душа держится, ему бы для поправки пирожка куснуть, а не человечины…»

Ермаков посасывал с невозмутимым хладнокровием папиросу. Когда спустя четверть часа следователь спросил его, куда мог пропасть Староверов, он прогудел нетерпеливо:

— В тресте две с половиной тысячи рабочих. — Ермаков встал со стула и, подхватив следователя под руку, чтоб не обиделся (не стоит с милицией ссориться…), повел его к двери, приговаривая: — Вот что, друг любезный. У меня сегодня нет времени на талды-балды. Зайди, если хочешь, вечером, я пошлю за бутылкой шампанского или… ты что пьешь?