Ленинградское время, или Исчезающий город - [32]

Если раньше я ходил в кафе «Сайгон» для того, чтобы обменяться мнениями о новых пластинках, то теперь наша компания говорила уже и о книгах. В определенном смысле меня подталкивали собирательские успехи приятеля-битломана Коли Баранова. Он постоянно показывал редкие издания Зощенко, Аверченко и Тэффи, хвалился какими-то западными детективами, о которых я и не слыхивал. Вообще, воздух ленинградского общения был пропитан разговорами о литературе и кино. Друг Никита Лызлов каждое лето собирал компанию для поездки на Московский международный кинофестиваль, потом возвращался полный впечатлений. Я все собирался поехать с ним, но так и не собрался. Все следили за новинками журнала «Иностранная литература», выходившего тиражом в сто тысяч экземпляров. Как только там появился роман Маркеса «Сто лет одиночества», так его сразу все прочитали и начали обсуждать. Думаю, не только в Ленинграде. Огромная страна от Калининграда до Владивостока обменивалась мнениями. Не успели там же опубликовать элитарного Питера Хандке, как мои товарищи Коля Зарубин и Женя Степанов принесли сочинения этого австрияка и стали рекомендовать как сюрреалистическую рок-прозу. И я старательно пытался понять, что означает повесть «Вратарь в ожидании одиннадцатиметрового удара». Этим, замечу, создавалось единое интеллектуальное поле Советского государства. Цензура отечественная оказалась во сто крат слабее цензуры западной. В Советском Союзе переводили все новинки, в которых не имелось выпадов против коммунистического режима. Чего стоит только пятидесятитомная «Библиотека США» – от Вашингтона Ирвинга до Курта Воннегута!

На Западе советских авторов практически не издавали. Там высоко ценили русскую классику да продвигали некоторых диссидентов типа Солженицына.

Дух же народа проявляется именно в литературе. Когда железный занавес рухнул, то эта начитанность сыграла с нами злую шутку. Мы пошли к американцам навстречу, думая, что они, как хемингуэевский «Старик и море», а они были как бывшие советские в виде Шварценеггера с «калашниковым». Кстати, до сих пор такими и остались. Потому что современной нашей литературы, а значит, и нас, не знают… Но это я соскользнул уже в иные времена.

Одним словом, нахватавшись приемов, я сделал несколько приобретений. Однажды по дороге из университета я решил сдать ненужные учебники. Имелся букинистический магазин и на улице Герцена перед аркой Генерального штаба. Сел в очередь, она еле двигалась. Увидел в сумке соседа старые переплеты. Сосед бурчал, что куда-то опаздывает. Я посмотрел книги и выкупил у него пять томов по пять рублей, хотя, став семейным человеком, уже столкнулся с финансовыми проблемами. Это были тома собрания Мережковского, издание Вольфа 1911 года. Я их потом, честно признаться, продавал задорого и поштучно, серьезно пополняя семейный бюджет.

Оказавшись по спортивным делам в городе Баку, заглянул в местный книжный магазин. Тут книги покупал прямо продавец. Пока его не было, я приобрел у местного жителя за один всего рубль шикарное издание 1928 года. В роскошной обложке, на прекрасной слегка пожелтевшей бумаге, со множеством гравюр. Некий американец Бен Хект «1001 день в Чикаго». Из содержания книги я узнал: Хект был дружен с Шервудом Андерсеном, а Шервуд являлся старым товарищем Эрнеста Хемингуэя, а Хема мое поколение читало и любило.

Пока я выискивал старые книжки, страна начала впадать в книжную истерию. Началась эпопея со сдачей макулатуры в обмен на талоны. Сдал двадцать килограммов старых, допустим, газет – получи право на приобретение дефицитной книги. Такими тиражами «Королеву Марго» Дюма, «Лунный камень» Коллинза или исторические романы Дрюона никогда и нигде на земном шаре не издавали. Теперь эти когда-то массово вожделенные книги ничего не стоят.

Книжный бум развился стремительно. Никита Лызлов году в 73-м вытащил меня в субботу на улицу Карла Маркса. Там имелся обширный сквер, и в этом сквере по правилам политэкономии капитализма трудился книжный рынок. Сюда приносили и книги для интеллектуалов, и всякую «попсу». Меня зрелище этого изобилия просто потрясло. И главное, потрясли люди – сотни людей! Они раскладывали товар на скамейках, на газонах, держали в руках. Отчаянно торговались, спорили, били по руками, уходили и возвращались.

Милицию я в сквере не видел. Места там уже не хватало, и через некоторое время рынок переехал к «трубе». «Трубы» было две. Одна окаймляла город с севера: там собирался книжно-пластиночный рынок. «Труба» была и на юге, в Дачном. По виду это были такие огромные трубы, через которые прокачивали, видимо, газ. За ними начиналась «ничья» территория. На этих свободных землях по выходным царил капитализм. Помню, мы туда отправились с тем же Колей Барановым и Сергеем Курехиным. Последний интересовался такими заумными авторами, о которых я и не слышал. Честно говоря, мне возле «труб» не понравилось – там было шумно и грязно. Ходить по книжным магазинам в центре города – совсем другое дело. А после стоять в «Сайгоне» и глазеть по сторонам. Собирались в «Сайгоне» и разные экономические жулики. У них действовала своя табель о рангах: от, как говорится, антикварно-иконной крутежки и переправки народного достояния за кордон до пятерочных книжных спекуляций. Одного из крутых звали Распылителем. Получил он такое прозвище за случайный, как говорили, и плевый для него проигрыш в карты пятидесяти тысяч рублей, что по ценам черного рынка равнялось, наверное, 10–12 тысячам крепких долларов середины 70-х. Я видел Распылителя несколько раз, но он не часто наведывался в «Сайгон», лишь по особой надобности. Был он скромен телом, сероват лицом, носил бородку клинышком и не бросался в глаза. О нем говорили, будто он одним из первых прошелся по деревням и неприметно так, учтиво собрал икон в серебре и складней на целый миллион баксов.