Ленинградский дневник - [18]

того, что был его поводырем.

Он быстро утомляется на пире

цветов и света, правды и щедрот.

Он долго одиночествует в мире

и всё на ощупь пробует вперед…

1945

«…О да – простые, бедные слова…»

…О да – простые, бедные слова

мы точно в первый раз произносили,

мы говорили: солнце, свет, трава,

как произносят: жизнь, любовь и сила.

А помнишь ли, как с города ледник

сдирали мы, четырежды проклятый,

как бил в панель ногой один старик

и всё кричал: «Асфальт, асфальт, ребята!..»

Так, милый берег видя с корабля,

кричали в старину: «Земля, земля!..»

1945

«Мне не поведать о моей утрате…»

Н. М.

Мне не поведать о моей утрате…

Едва начну – и сразу на уста

в замену слов любви, тоски, проклятий

холодная ложится немота.

Мне легче незнакомых, неизвестных,

мне легче мир оплакать, чем тебя.

И всё, что говорю, – одни подобья,

над песней неродившейся надгробье…

1945

«Я знала мир без красок и без цвета…»

Я знала мир без красок и без цвета.

Рукой, протянутой из темноты,

нащупала случайные предметы,

невиданные, зыбкие черты.

Так, значит, я слепой была от роду,

или взаправду стоило прийти

ко мне такой зиме, такому году,

чтоб даже небо снова обрести…

1945

«…Не потому ли сплавила печаль я…»

…Не потому ли сплавила печаль я

с подспудной жаждой счастья и любви,

и песнь моя над кладбищем звучала

призывом к жизни,

клятвой на крови?

Не потому ли горечь, как усталость,

доныне на губах моих осталась…

Но кто солдат посмеет обвинить

за то, что искалечены они?..

1945

Стихи о себе

…И вот в послевоенной тишине

к себе прислушалась наедине.

……………………………………………..

Какое сердце стало у меня,

сама не знаю – лучше или хуже:

не отогреть у мирного огня,

не остудить на самой лютой стуже.

И в черный час зажженные войною

затем, чтобы не гаснуть, не стихать,

неженские созвездья надо мною,

неженский ямб в черствеющих стихах…

…И даже тем, кто всё хотел бы сгладить

в зеркальной, робкой памяти людей,

не дам забыть, как падал ленинградец

на желтый снег пустынных площадей.

И как стволы, поднявшиеся рядом,

сплетают корни в душной глубине

и слили кроны в чистой вышине,

даря прохожим мощную прохладу, –

так скорбь и счастие живут во мне –

единым корнем – в муке Ленинграда,

единой кроною – в грядущем дне.

И всё неукротимей год от года

к неистовству зенита своего

растет свобода сердца моего –

единственная на земле свобода.

1945

Блокадная ласточка

Весной сорок второго года множество ленинградцев носили на груди жетон – ласточку с письмом в клюве.

Сквозь года, и радость, и невзгоды

вечно будет мне сиять одна

та весна сорок второго года,

в осажденном городе весна.

Маленькую ласточку из жести

я носила на груди сама.

Это было знаком доброй вести,

это означало – «жду письма».

Этот знак придумала блокада:

знали мы, что только самолет,

только птица к нам до Ленинграда

с милой-милой Родины дойдет…

…Сколько писем с той поры мне было!

Отчего же кажется самой,

что доныне я не получила

самое желанное письмо…

Чтобы к жизни, вставшей за словами,

к правде, влитой в каждую строку,

совестью припасть бы, как устами

в раскаленный полдень – к роднику.

Кто не написал его, не выслал?

Счастье ли? Победа ли? Беда?

Или друг, который не отыскан

и не узнан мною навсегда?

Или где-нибудь доныне бродит

то письмо, желанное как свет,

ищет адрес мой, и не находит,

и, томясь, тоскует: где ж ответ?

Или близок день – и непременно

в час большой душевной тишины

я приму неслыханной, нетленной

весть, идущую еще с войны?

О, найди меня, гори со мною

ты, давно обещанная мне

всем, что было, – даже той смешною

ласточкой – в осаде, на войне…

1946

«Я никогда не напишу такого…»

Я никогда не напишу такого.

В той потрясенной, вещей немоте

ко мне тогда само являлось слово

в нагой и неподкупной чистоте.

Уже готов позорить нашу славу,

уже готов на мертвых клеветать

герой прописки

и стандартных справок…

Но на асфальте нашем –

след кровавый,

не вышаркать его, не затоптать…

1946

Измена

Не наяву, но во сне, во сне

я увидала тебя: ты жив.

Ты вынес всё и пришел ко мне,

пересек последние рубежи.

Ты был землею уже, золой,

славой и казнью моею был.

Но смерти назло

и жизни назло

ты встал из тысяч

своих могил.

Ты шел сквозь битвы, Майданек, ад,

сквозь печи, пьяные от огня,

сквозь смерть свою ты шел в Ленинград,

дошел, потому что любил меня.

Ты дом нашел мой, а я живу

не в нашем доме теперь, в другом,

и новый муж у меня – наяву…

О, как ты не догадался о нем?!

Хозяином переступил порог,

гордым и радостным встал, любя,

А я бормочу: «Да воскреснет бог»,

а я закрещиваю тебя

крестом неверующих, крестом

отчаянья, где не видать ни зги,

которым закрещен был каждый дом

в ту зиму, в ту зиму, как ты погиб…

О друг, прости мне невольный стон:

давно не знаю, где явь, где сон…

1946

«Как я жажду обновленья…»

Как я жажду обновленья,

оправданья этих дней,

этой крови искупленья

счастьем будущим детей!

Но душа мне отвечает,

темно-ржавая от ран:

искупленья не бывает,

искупление – обман.

………………………………

И когда меня зароют

возле милых сердцу мест –

крест поставьте надо мною,

деревянный русский крест!

P. S….А было всё не так, как мне казалось.

Еще страшнее было, не похоже.

Потом Победа нам сполна досталась,

ее священно-жаркий свет…

И всё же –

так мало в мире нас, людей, осталось,

что можно шепотом произнести

забытое людское слово «жалость»,

чтобы опять друг друга обрести.