Ленинградский дневник - [17]

Спи под моей защитой,

солдат уставший,

муж,

дитя мое…

Три выстрела – три грохота подряд.

Поблизости… Пока не в наш квадрат…

…А рядом, в изголовье надо мною,

охапка веток, полная весною, –

ты с фронта, из Рыбацкого, принес…

Как пахнут листья, господи, – до слез!

Так ты вернулась, встала в изголовье,

о молодость… твой запах узнаю.

Сплети ж с моей сегодняшней любовью

всю чистоту и трепетность твою,

верни мне всё…

Свистит. Опять фугас!

Сюда идет… Враг обнаружил нас,

засек,

нашел,

сюда кладет снаряды,

невидимый,

нацелился в упор

откуда-то из гатчинского сада,

от царскосельских дремлющих озер, –

сюда идет…

В ночной молочной дымке

я узнаю, безносый невидимка,

тебя.

Ты приходил ко мне зимой.

Свистишь?

Свисти.

Я принимаю бой.

Ты утопить хотел меня в отеке.

Ты до костей обтягивал мне щеки.

Ты мне глаза мои вдавил в глазницы,

ты зубы мне расшатывал во рту,

ты гнал меня в подвалы,

в темноту,

под свод психиатрической больницы…

Но меж развалин горестных и дымных,

в ожогах вся,

в рубцах, в крови, в золе,

я поднялась,

как все, – неистребима,

с неистребимой верностью Земле,

и здесь, под этой обреченной крышей,

нашла возлюбленного своего.

Он рядом спит.

Он жив.

Он мирно дышит.

Я ни за что не разбужу его.

Что может враг? Разрушить и убить.

И только-то?

А я могу любить,

а мне не счесть души моей богатства,

а я затем хочу и буду жить,

чтоб всю ее,

как дань людскому братству,

на жертвенник всемирный положить.

Грозишь?

Грози.

Свисти со всех сторон.

Мы победили.

Ты приговорен.

Обстрел затих.

Зарею полон город,

сменяются усталые дозоры,

на улицах пустынно и светло.

Сметают в кучи дворники стекло,

и неустанным эхом повторен

щемящий, тонкий, шаркающий звон,

и радуги бегут по тротуарам

в стеклянных брызгах.

В городе весна,

разбитым камнем пахнет и пожаром,

в гранитный берег плещется волна,

как сотни лет плескалась. Тишина.

…О девочка с вершины Мамисона,

что знала ты о счастии?

Оно

неласково,

сурово и бессонно

и с гибелью порой сопряжено.

Пред ним ничто – веселье.

Радость – прах.

Пред ним бессилен враг,

и тлен,

и страх.

Оно несет на крыльях лебединых

к таким неугасающим вершинам,

к столь одиноким, нежным и нагим,

что боги позавидовали б им.

Я счастлива.

И всё яснее мне,

что я всегда жила для этих дней,

для этого жестокого расцвета.

И гордости своей не утаю,

что рядовым вошла

в судьбу твою,

мой город,

в званье твоего поэта.

Не ты ли сам зимой библейски грозной

меня к траншеям братским подозвал

и, весь окостеневший и бесслезный,

своих детей оплакать приказал.

И там, где памятников ты не ставил,

где счесть не мог,

где никого не славил,

где снег лежал,

от зарев розоватый,

где выгрызал траншеи экскаватор

и динамит на помощь нам, без силы,

пришел,

чтоб землю вздыбить под могилы, –

там я приказ твой гордый выполняла…

Неся избранье трудное свое,

из недр души

я стих свой выдирала,

не пощадив живую ткань ее…

И ясно мне судьбы моей веленье:

своим стихом на много лет вперед

я к твоему пригвождена виденью,

я вмерзла

в твой неповторимый лед.

…А тот,

над кем светло и неустанно

мне горевать, печалиться, жалеть,

кого прославлю славой безымянной –

немою славой, высшей на земле, –

ты слит со всем, что больше жизни было –

мечта,

душа,

отчизна,

бытие, –

и для меня везде твоя могила

и всюду – воскресение твое.

Твердит об этом

трубный глас Москвы,

когда она,

колебля своды ночи,

как равных – славит павших и живых

и Смерти – смертный приговор пророчит.

Апрель 1945

Победа Из цикла «Проход гвардейцев»

1

…Прости, но я сегодня не с тобой.

Я с тем, кого увидеть не надеюсь.

Я услыхала шаг его глухой

среди шагов вернувшихся гвардейцев.

Его последний в этом мире шаг.

Они пройдут. Потом наступит вечер.

Всё кончено. Уже не будет встречи.

Не увидать нигде его, никак…

А после жизнь пойдет своей чредою,

и я такой же буду, как была…

Но нынче в город Гвардия вошла.

Прости, но я сегодня не с тобою.

2

Полковник ехал на гнедом коне,

на тонконогом, взмыленном, атласном.

Вся грудь бойца горела, как в огне, –

была в нашивках, золотых и красных.

На темной меди строгого лица

белел рубец, как след жестокой боли,

а впереди, держась за грудь отца,

сидела дочка – лет пяти, не боле.

Пестрей, чем вешний полевой цветок,

с огромным бантом цвета голубого,

нарядная, как легкий мотылек,

и на отца похожа до смешного.

Мы слишком долго видели детей

седых, блуждающих среди углей,

не детски мудрых и не детски гневных.

А эта – и румяна, и бела,

полна ребячьей прелести была,

как русских сказок милая царевна.

Мы так рукоплескали!

Мы цветы

бросали перед всадником отважным.

И девочка народу с высоты

кивала гордо, ласково и важно.

Ну да, конечно, думала она,

что ей – цветы, и музыка, и клики,

ей – не тому, кто, в шрамах, в орденах,

везет ее,

свершив поход великий.

И вот, глазами синими блестя,

одарено какой-то светлой властью, –

за всех гвардейцев приняло дитя

восторг людской, и слезы их, и счастье.

И я слыхала – мудрые слова

сказала женщина одна соседу:

«Народная наследница права, –

всё – для нее. Ее зовут Победа».

8 июля 1945

«…Так вот она какая. Вот какой…»

…Так вот она какая. Вот какой

мой город, воскресающий весной.

Трава – зеленая. А неба купол

не черный и не серо-голубой.

Какой же я бесцветный мир нащупал

незрячею, неверною рукой.

Прозревший недоверчив: он испуган,

он так обжился в сумраке своем.

Он опознать не сразу может друга