Ленинградская зима - [89]

Короткий день уже начался.

«Неужели и он пройдет бесцельно?» – думал Кумлев.

Он сидел за самодельным столом, положив перед собой большие узловатые руки. Лицо неподвижное, как всегда, но желвак, вздрагивавший у виска, выдавал раздражение – нервы у него тоже сдавали. Темные глаза из глубоких глазниц немигающе смотрели то на одного, то на другого из его сообщников. Чепцов сидел за столом напротив и сосредоточенно доедал крабов, выскребая ножом из коробки последние кусочки. Мигунов позавтракал раньше и теперь возился с печкой, сказав, что обожает это с детства.

Утро было морозное, ясное; низкое солнце смотрело в два маленьких замерзших окошка, наполняя комнату мягким светом. Мигунов разогнал печку вовсю, она гудела от бешеного огня – дров Кумлеву не жалко, этим добром он забил весь чердак. Но запас продовольствия таял на глазах, и впереди – никаких возможностей. Абсолютно ничего. Не пришлось бы таскать консервы через фронт.

– Я должен все-таки сказать, – нарушил молчание Кумлев, – что наш запас продуктов не бесконечен.

Чепцов поставил наконец свою коробку на стол.

– Это не очень тактично, Павел Генрихович, – сказал он. – Может быть, вы считаете, что я в этом виноват?

– Вы меня не поняли, – неторопливо, с неподвижным лицом ответил Кумлев. – Я все время думаю о деле. Нельзя затягивать все это…

– Предлагаете нам троим идти в атаку на Смольный? – спросил Чепцов, взглянув на Мигунова и приглашая его включиться в разговор. Но Мигунов молчал, ему осточертел этот бесконечный спор.

– Я согласен: сейчас нет ситуации для вооруженного выступления, – продолжал Кумлев. – Но у нас есть взрывчатка, мины, нас трое здоровых, сильных мужчин, мы можем сделать очень многое – например, оставить город совершенно без воды и света, взорвать мосты! Мы должны сделать это, а потом вы уйдете через фронт. Уверен, гарантирую: вас встретят там, как героев.

– Мне нужна не слава, а разумное дело, – вяло ответил Чепцов.

Полковник Мигунов сидел перед печкой на поваленном табурете и задумчиво смотрел на беснующееся пламя. Он был согласен с Кумлевым – жажда мести большевикам звала его к действию, и он готов был сделать то, что предлагал Кумлев. Но он слишком долго служит немцам, чтобы не знать их болезненную нетерпимость ко всему, что не указано в плане, инструкции или каком-нибудь еще официальном документе.

– Я только против самодеятельности, – произнес Мигунов, не отрывая взгляда от пламени. – Надо послать полковнику Акселю подробную радиограмму. Обрисовать обстановку и предложить диверсионный вариант.

– Да нет же! Нет! – громко воскликнул Чепцов, и Мигунов повернул к нему худое, смуглое лицо. – Вы удивляете меня, – продолжал Чепцов, сбавив тон. – Это все нереально, надо же отдавать себе отчет во всем, что здесь происходит… – Чепцов больше всего боялся, что сумасшедшую, как он считал, идею резидента могут поддержать, и тогда – крышка, тогда вряд ли удастся выскочить отсюда. Он давно уже пришел к мысли, что к своим коммерческим домам, к своей бане благоразумнее идти не впереди немецкой армии, а позади нее.

– Неужели вы не понимаете, – огорченно сказал он Мигунову, – что война, вся война в целом, вступила в совершенно новый этап? Заново будет пересмотрена вся ее стратегия, и в том числе стратегия наших действий! В такой момент наш долг быть в распоряжении командования. Никакие радиограммы не заменят живого свидетельства. Нам надо возвращаться!..

Однако Кумлев и Мигунов сели к столу составлять текст, и Чепцову пришлось присоединиться.

Радиограмма 23/17 000М:

«Обстановка, создававшаяся в городе, исключает возможность выполнения главной задачи. К этому выводу мы пришли все единодушно: на основании создавшихся обстоятельств в городе сейчас невозможно найти необходимое количество физически полноценных и преданных нам людей. Запаса продовольствия, соответствующего этой задаче, нет. Реальная сила – это нас трое и радист. Повторяем: продовольствие на исходе. Учитывая технические ресурсы, которыми мы располагаем, можем сделать многое по второму разделу[7], на что просим ваше согласие. В случае необходимости один из нас может явиться для подробного доклада. Ждем немедленного ответа».

Кумлев надел военный полушубок, опоясался широким ремнем, глубоко надвинул ушанку и, неловко ступая неразношенными валенками, вышел из дома. Его тень мелькнула в замороженных окнах, глухо стукнула калитка, и наступила глубокая тишина.

– Прямо осатанел, один хочет город свалить, – сказал Чепцов, подходя к окну. Он увидел в оттаявшую щелку удалявшегося Кумлева, темное здание больницы, а чуть правее – снежный простор, там недалеко был фронт, а за ним – безопасность тыла. Он не трус, но он устал быть здесь все время лицом к лицу со смертью.

– А его, знаете, можно понять. Он просидел тут всю жизнь, и для него теперь каждый день отсрочки – великое несчастье, – примирительно сказал Мигунов.

– Войну начинали не ради него…

– Но и не ради нас с вами… – Мигунов считал себя принадлежащим к русской эмиграции более высокого морального ранга. Чепцов с его меркантильными вожделениями – это низший класс. Мигунову ясно, что сейчас он продумал убедительный для себя довод: скрыться за спину армии очень удобно. Но, в конце концов, Чепцов сейчас ровно ничего не значит.