Ленин. Политическая биография (французский вариант) - [60]

Да, те, кто заявляет, что при современном состоянии человеческого общества можно заменить борьбу классов их дружеским сотрудничеством, — являются утопистами. Но недостаточно признать существование борьбы классов. Речь идет о том, чтобы понять, в каких формах ей желательно разворачиваться. Я думаю, в ближайшем будущем, начиная с сегодняшнего дня, принцип, который послужит разделению прогрессивных людей в демократических странах на две четкие категории, будет иметь отношение к тому, в каких формах желали бы они видеть борьбу классов.

Первостепенный вопрос: хотите ли вы, чтобы борьба классов приняла формы революции со всем тем, что содержит в себе это потрясающее воображение слово? Если да, вам по пути с Третьим Интернационалом, с Лениным. Если нет, вы принадлежите к антибольшевистскому лагерю.

Ведь слово «революция» в свободной и демократической стране включает в себя все составляющие учения Третьего Интернационала: вооруженное восстание, абсолютное отрицание принципа всеобщего избирательного права, диктатура пролетариата, советская конституция, гражданская война, уничтожение свобод, даже террор.

Это настолько очевидно, что с удивлением задаешься вопросом: как социалистические партии, которые заявляют о себе, да и являются по своей сути антибольшевистскими, могут вводить в свои программы формулировки о диктатуре пролетариата или потрясать призраком социальной революции— разумеется, в неопределенном будущем? Ибо дилемма очень проста: или же революция желает реализовать идеи и чаяния большинства граждан, тогда в демократической стране, то есть такой, где всеобщее избирательное право на высоте, она — политическая глупость; или же революция ставит себе целью навязать большинству волю меньшинства, и тогда она упраздняет всеобщее избирательное право, вводит диктатуру (так называемую диктатуру пролетариата), заменяет Советами парламент и т.д., согласно учению Ленина.

Но какой-нибудь социалист, из учеников Каутского, смог бы мне сказать: вы забываете о сопротивлении огромной инерции капиталистического строя. Думаете, для буржуазии принцип суверенитета народа будет священной и неприкасаемой догмой? Она использует этого идола, пока он не представляет для нее опасности; но в тот день, когда Учредительное собрание, вышедшее из всеобщего избирательного права, пожелает лишить буржуазию ее привилегий, вы увидите, что она сделает и с самой догмой, и с собранием. Тогда революция уж точно будет иметь место.

Я никогда не говорил, что большевики есть только в лагере Ленина. У буржуазии тоже есть свои большевики, и возможно, в критическую минуту она прибегнет, для удержания себя на плаву, к ленинским методам. Тогда, безусловно, будет необходимо применить против нее силу, как сегодня ее применяют против кремлевских диктаторов. Но в этом случае революция в любом случае будет совершена большевиками — буржуазными. И мне вовсе не кажется, что это будет фатальный и неизбежный выход из наших социальных конфликтов. Прежде всего я не думаю, что эти конфликты примут форму волшебного и немедленного театрального превращения, которое в один день «экспроприирует экспроприаторов», согласно знаменитой формулировке упрощенческого типа. Перед нами, очень возможно, долгая и медленная череда глубоких реформ, каждая из которых, безусловно, потребует тяжелых жертв со стороны привилегированных классов к выгоде большинства. А ведь крупная буржуазия могла обдумать ужасные уроки последних лет, и совсем не обязательно желает прибегнуть к силовому удару с огромными последствиями, а не подчиниться воле народа. У нее в памяти останется судьба тех правителей с крепкой хваткой, которые пожелали руководить страной во имя меньшинства против большинства: Николай II, Вильгельм, Ленин.

В этих условиях не нужно терять надежду на возможность прогресса, который обойдется без силовых ударов и революций. Борьба идей в условиях равной для всех свободы; борьба классов, если нужно, ожесточенная, но без поножовщины и пулеметов, такая, которую ведут двадцать пять солдат Гуттенберга и избирательный бюллетень, — такова наша программа.

— Вы заявили, что отталкиваетесь от четкого distinguo между тем, что существует в реальности, и тем, что желательно, — заявит мне скептик. — Но вы согласитесь, что ваша программа, весьма желательная, кажется довольно далекой от того, что есть на самом деле. Мир, увы! — кажется, принадлежит ножам и пулеметам. Революционные идеи победоносно шествуют повсюду. Революции будут всегда, как и войны.

У меня нет намерения уличать в чем-либо этого скептика. Скептики, как и мизантропы, чаще всего правы. Я не думаю, однако, что мир должен всегда подчиняться пулеметам. У пулеметов есть один недостаток, или, вернее, достоинство — со временем они утомляют. Два года, пять лет, десять лет, а потом даже самые оголтелые и глупые начинают ощущать, что с них хватит. Возможно, войны и революции неизбежны, но это недоказуемо. В любом случае это зависит, по крайней мере, на определенном уровне, как бы мал он ни был, от того, что пожелают провозгласить интеллектуалы всех стран в своих программах и своих формулировках. Я достаточно близко наблюдал кухню русской революции, чтобы судить о роли, которую могут играть интеллектуалы. А события были довольно яркими, чтобы можно было извлечь из них урок: она не изменит лицо мира, довольно того, что она служит для нас правилом поведения. Я считаю, что социалисты всех стран (я говорю лишь о тех, что являются противниками большевиков) чрезмерно злоупотребили идеей социальной революции. Вольно было им говорить о ней без указания — когда и как. Но час настал, опыт поставлен. Мы теперь знаем, что это такое — социальная революция. Нужно, чтобы это словосочетание вообще исчезло из нашей политической речи. Мы отвергаем этого идола не во имя консерватизма, как это часто делалось, а во имя освобождения человечества.