Ленин. Человек — мыслитель — революционер - [39]

Воспоминания о В. И. Ленине. В В т, М„1985. Т. 5. С. 397–399

Н. ОСИНСКИЙ РИСУНОК ПЕРОМ

До 1917 года я знал и чувствовал Ленина только на расстоянии: в эмиграции или в высылке, за границей не был и всю дофевральскую партийную жизнь провел в России, и притом не в Питере, где живал нелегально Ленин.

Признаюсь, в естественной, по молодости лет и по исконной глупости человеческой, иллюзии, представление о его внешности было у меня окрашено в романтический и героический тон. Ленин представлялся мне человеком высокого роста, «отлично сложенным», с быстрыми движениями, с ясными глазами, «пронзающими насквозь», — словом, с «сильной и блестящей внешностью», такое впечатление внушали тогда в первую очередь его статьи и стенограммы его речей.

Когда я в первый раз увидел Ленина в 1917 году, летом в Питере, не на собрании, не в «ходе действия» его внешней личности, то, хотя уже имел более точные сведения об его наружном виде, все же, по старой памяти, испытал некоторое разочарование. Поразила меня только его манера, что-нибудь читая, как будто всовывать голову в вороха бумаг, точно нюхая поверхность бумажного моря, и одновременно прямо-таки рассыпать искры из блестящих глаз по бумаге, он точно парил низко над этим материалом, сразу видя все его концы и готовый сразу, ястребом, низвергнуться в замеченную точку.

Тут уже я заметил в его внешнем облике нечто соответствующее внутреннему представлению о нем, и притом существенным, а не поверхностным чертам этого представления. Впоследствии я убедился, что внешняя оболочка Ленина в высшей степени характерным образом отражает его духовную сущность.

Разговаривая с Лениным с глазу на глаз, вы видите перед собой невысокого человека, который производит впечатление замечательного крепыша (каковым он в действительности и является и благодаря чему только он смог, неся в своем теле пули Фанни Каплан и истекая кровью, сам дойти до автомобиля, доехать домой и подняться по лестнице на третий этаж). Голова его гладкая, словно полированная, сидит на крепком туловище, одетом в темный, непритязательный гладкий костюм. Рыжеватые, отнюдь не гладкие усы и борода, лицо с резкими чертами и блещущие от времени до времени небольшие глаза создают какое-то противоречие к остальному, и невольно навертывается сравнение — отполированный, блестящий стальной снаряд, начиненный взрывчатым веществом колоссальной силы. С одной стороны, человек настолько «будничной» и «нормальной» внешности, что почему бы ему и в самом деле не встретиться с Ллойд-Джорджем и мирно потолковать об устроении дел Европы. А с другой стороны, как бы в результате не взлетели в воздух и Ллойд-Джордж, и вся Генуэзская конференция. Ибо он, с одной стороны, Ульянов, с другой стороны, он — Ленин.

Ленин изгнал из обихода коммунистической партии всякий элемент фразы и позы. Вот почему мне несколько совестно рисовать этот его портрет; быть может, все-таки я что-нибудь делаю слишком «картинным» и «красочным». Но, изгнав из себя и из других этот элемент, Ленин не изгнал из себя (не собирался и не мог изгнать из других) элемента беззаветной, сжатой и прямо-таки яростной революционной энергии. Пусть только она не расходуется на красивые романтические слова, направляющие по ложному пути. Пусть она выражается только в действиях и в словах, точно определяющих задачи и объем действия, и притом словах самых простых.

Читатели помнят, вероятно, статью «О значении золота, при социализме и теперь» (Имеется в виду статья «О значении золота теперь и после полной победы социализма»), помещенную года полтора назад в «Правде». Она характерна как сравнительно редкий образчик случая, когда эта «яростная» революционная энергия Ленина проступает на поверхность в словах. Этих случаев больше было до 1917 года. В частности, мне вспоминается превосходная статья «Памяти графа Гейдена» (видного октябриста), написанная весной 1907 года. Тогда еще так можно и должно было писать. Но когда рабочие взяли власть в свои руки — направляйте всю вашу энергию в дело, и только в дело.

Разговаривая с Лениным с глазу на глаз, вы получаете иногда другое странное впечатление. Ничего «особенного», «замечательного», «глубокого» он вам не скажет. Скажет не только вещи простые, но, пожалуй, и слишком обыкновенные. Но вы скоро можете заметить, что дело тут в двух обстоятельствах: во-первых, он, так сказать, бережет свой порох для разговора, предназначающегося «всем, всем, всем», а, во-вторых, простота в массе случаев определяется тем, что мысль рассчитана на очень большой масштаб распространения и приложения. Ведь не один раз Ленин подчеркивал, что в настоящее время только такие мысли и предложения могут иметь вес, которые двинут в ход миллионы людей и будут проверены опытом этих миллионов.

Из этого ясно, что во весь рост вы увидите Ленина только на большом собрании. Здесь (особенно если Ленин в ударе и особенно так было до ранения, когда жест Ленина был совершенно свободным) вы увидите и услышите вещи, глубоко западающие в память.

На трибуну быстро выходит небольшой крепкий человек, и, в то же время как по залу несется ураган аплодисментов и криков, стихающий только для того, чтобы разразиться снова, он обеими руками приглаживает свой череп, точно до сих пор не снял парика, который носил в сентябре 1917 года, разбирает листки записей, всовывает в них голову, поворачивая ее туда и сюда, — словом, старается как-нибудь укрыться от неизбежного, но отнимающего время звукового дождя, который на него сыплется. Вот наконец он стих, и Ленин начинает голосом отчетливым и размеренным, хотя с некоторым ударением в нос и как будто пришептыванием, особенном в тех местах, где речь доставляет удовольствие ему самому: этот последний оттенок берется, вероятно, от обильного чтения и частых разговоров на самых различных языках.