Ленин. Человек — мыслитель — революционер - [38]

И теперь, пытаясь восстановить всю фигуру Ильича, как-то невольно крепнет мысль, что умереть он не мог, умерло его тело, мы его похороним, но ведь он не человек, как каждый из нас. Он олицетворяет весь рабочий класс, всю мировую пролетарскую революцию, а она, конечно, умереть не может. Ведь Ленин именно велик тем, что он создал ленинизм и весь этот ленинизм без остатка сделал достоянием всего рабочего класса. Вся его 30-летняя деятельность была претворенным в жизнь всего рабочего класса революционным марксизмом. Это дело уже никогда умереть не может.

У великой могилы. М., 1924. С. 164–165

Ф. МИЗИАНО ВСТРЕЧИ С ТОВАРИЩЕМ ЛЕНИНЫМ

Писать о Ленине — трудная и ответственная задача. Тысячи людей, десятки, сотни тысяч посвятили ему бесчисленное множество строк. В России, Англии, Италии, Франции, Америке, Уругвае, Конго — во всех углах мира миллионы людей думают о нем, изучают его мысли, его жизнь, живут великой надеждой, зажженной его словом, учением.

Что можно прибавить к тому, что уже написано и сказано о Ленине? Никого так не хвалят и не ругают, как Ленина, ни о ком не говорят так много хорошего и так много плохого, как о Ленине. В отношении Ленина не знают середины, он — либо воплощение всех добродетелей, либо — всех пороков. В определении одних — он безгранично добр, а в определении других — до крайности жесток.

В этих определениях отразилась та четкая, резкая, отрубленная, непримиримая классовая грань, которую устанавливал Ленин. Не знали середины в отношении к нему потому, что и он сам не знал ее. Никаких соглашений, компромиссов, открытая, ожесточенная, неумолимая классовая борьба с наступлениями, натисками, траншейными боями, обходами, отступлениями, но не сдачей. Ленин не знал внеклассовых чувств, про него нельзя сказать, что он был просто добр или зол. По отношению к нему нельзя обобщать этих и других понятий. Добр, когда интересы его класса это разрешали, зол, когда они этого требовали. И так во всем остальном.

Помню Ленина еще по Цюриху. Я тогда часто захаживал в ресторан Народного дома. Там подавались обеды трех категорий: за 1 фр. 25 сант. — «аристократический», за 75 сант. — «буржуазный» и за 50 сант. — «пролетарский». Последний состоял из двух блюд: супа, куска хлеба и картошки. Ленин неизменно пользовался обедом третьей категории, тратил на обед 50 сант., то есть 1/2 франка (по тогдашнему курсу около 18 коп.).

Товарищи обратили мое внимание на этого странного человека с видом мыслителя и конспиратора. Он всегда садился в угол залы, читал, думал, делал заметки на папке, лежавшей у него на коленях и служившей ему в этих случаях столом.

Бросал всегда быстрый взгляд на вновь пришедших. Узнав товарища, весь оживал и звал к себе указательным пальцем правой руки. В это время окружающие еще обращали мало внимания на него. Скромный и замкнутый, он точно накоплял в себе энергию. Высиживал, если можно так выразиться, свою великую мечту. Проходили мимо него, не замечая скрытого в нем бесценного клада социальной и революционной мудрости. Ленин тогда еще не был в глазах окружающих Лениным в сегодняшнем смысле этого слова.

Вновь встретился я с ним на III конгрессе Коминтерна (В конце июня 1921 г. Ред.). Я приехал из Италии, когда конгресс был уже в полном разгаре. Вхожу в Андреевский зал и сейчас же осведомляюсь о Ленине. «Он скоро будет», — отвечают мне. Усаживаюсь за столом, отведенным нашей делегации, принимаю участие в работах конгресса. Вдруг весь зал поднимается — Ленин. Он появляется в задней двери, поднимается на 5 ступенек к трибуне, занимает место в президиуме. Не спускаю с него глаз. Тот же скромный цюрихский Ленин, потребитель 18-копеечного пролетарского обеда. Ни одной черты, навязанной новым положением…

Перерыв. Подхожу к Ленину. Принимает меня с улыбкой и сразу засыпает вопросами:

— Что происходит в Италии? Каковы последние вести? Что делают товарищи? Как протекает работа?

Разговариваем стоя у стола президиума. Стою спиной к залу и опираюсь о стол. Ленин дает мне ряд указаний относительно работы в Италии; смотрю ему прямо в глаза. Их нельзя назвать маленькими, отдают бархатным блеском, полны ума, жизни и движения. Какой контраст с крупной, малоподвижной головой, суровой линией рта. Ленин говорит с всевозрастающей быстротой:

— Передайте итальянским товарищам, что революция не везде так легко делается, как в России. В России мы имели половину армии с нами и слабую буржуазию. Скажите им, чтобы они не строили воздушных замков и считались бы с действительностью. Передайте Бордиге и другим, чтобы они хранили себя. Необходимо сделать все возможное, чтобы не дать вождям попасть в руки к нашим врагам. Посмотрите, что случилось в Германии. Карл Либкнехт, Роза Люксембург и другие лучшие пали. Германская партия, оставшись без вождей, не способна к действию. Сохраняйте вождей, — повторил он. — Не обращайте внимания на мнение врагов. Часто нужно иметь больше мужества, чтобы прослыть трусом в глазах врага и даже товарищей, чем бесцельно жертвовать собой.

Разговаривая, Ленин все больше и больше приближал ко мне свое лицо. Подаюсь чуточку назад, стол мешает мне. Увлеченный разговором, он продолжает все больше и больше наклоняться ко мне. 20–15 сантиметров, отделяющие меня от него, сокращаются до 10, 9, 8. Его глаза на таком расстоянии приняли более тусклый оттенок. Мой взор тонет в его расширенных зрачках. В них уже нет больше ни блеска, ни лукавства — напряженная мысль застыла в них. Он спешит ее мне передать, и чем ближе к развязке, тем более сужается у него взгляд, напряжение падает, появляется блеск, улыбка, опускаются медленно веки, заостряются скулы, и вновь лукаво и умно смотрит на меня этот исполин мысли и воли, любимый вождь, учитель и товарищ, смотрит ласково, ободряюще и протягивает мне руку…