Лена и ее любовь - [23]

Когда Мартине исполнялось одиннадцать, она пригласила весь класс на шоколадное фондю на чердаке, и все девочки завидовали — вечеринке, красивым братьям, белокурой служанке с высокой прической, украшенному чердаку, Мартининой ранней порочности. Лене и Мартине стало двенадцать, потом тринадцать, и церковные башни обрели свои зеленые заплаты. Кран прикрыл ими последние военные раны. В ров у замка снова залили воду, запустили пять лебедей, и тогда война в С. окончательно завершилась, а Лена, впервые поедая ветчинные рулетики с хреном, крикнула: «Огонь!» В соседней комнате отец крикнул: «Гол!», а бабушка крикнула: «Тихо! Пока еще это мой телевизор!» В конце сентября 1972-го астры уверенно вылезли из земли, а между ними, в саду, у подножья Красных гор нашли два трупа, и тогда в этом районе городская администрация играть запретила.

— Запретный сад! — воскликнула Мартина. — Идем туда.

Без Красных гор — об этом часто думала Лена — без Красных гор ей бы вовсе не понять своей жизни. Там, у отвалов иссякшего железного рудника, превращенных в мусорные кучи, они с Мартиной сидели в то последнее лето, когда еще окончательно не повзрослели. Упали на красный диван в гостиной между кустами бузины и перелистывали страницы жизни. Той, что прожили, и той, что их ожидала. На красном диване, у подножья Красных гор Мартина рассказывала Лене, как та появилась на свет. Она, кажется, и о том бы рассказала, как сам свет на свет появился!

— Откуда ты все это знаешь?

— Говорю тебе, — твердила Мартина, — таковы возможные обстоятельства твоего рождения.

Итак, в глубине Колпингова зала[7] играл католический дуэт — Джин Винсент и Бадди Холли. Впереди на одном из столиков валялся забытый дешевый пиджак, а в больнице напротив Колпингова дома молодая женщина под настенным распятием кричала криком. Левая ее нога, бледная и небритая, свисала с кровати. Акушерка закрыла окошко. Музыка казалась ей слишком громкой. Пиджак принадлежал твоему папе — тот танцевал, а нога, которая свисала с кровати, твоей маме, — повествовала Мартина. — И акушерка, взяв тебя на руки, спросила: «Какое же имя будет у малышки?» Твоя мама пожала плечами: «Это еще надо посоветоваться с мужем», — и лицом к стене повернулась. От напряжения у нее на щеках и на носу полопались сосуды. Ночь была душной.

И Лена увидела, как акушерка подкладывает ребенка матери и, сложив на груди руки, возвращается к окну, покачивает бедрами и подпевает песенке Бадди Холли. Как она сначала кладет руки себе на плечи, потом, скрестив, на живот. Крахмальный белый халат. Один человек превратился в двоих. Влюбленная пара в обнимку.

Мартина продолжала:

— «I'm gonna love you, too», — доносилось снаружи, из Колпингова дома, а твоя мать ушла в себя…

— Ты слишком много читаешь, — заметила Лена.

— Ну и радуйся, — откликнулась Мартина, — по крайней мере, найдется что рассказать. Наутро твой отец съел йогурт и потащился в ратушу, держась поближе к домам, потому что все еще стояла жара.

Мартина поднялась, крадучись обошла диван и остановилась перед Леной.

— Некоторое время он в нерешительности постоял внизу, у лестницы, с красной семейной книгой под мышкой. Девочка, восемь фунтов, 57 сантиметров. Классная чувиха, — это акушерка еще ночью сказала. Классных чувих называют Рози, или Долли, или Ирена. Танцовшиц так называют. Отец покрутил носом, а на спине у него проступило пятно пота с очертаниями Англии.

— Англии? — переспросила Лена.

— Да, Англии. Потому что тут появляюсь я.

— Как это?

— «У вас Англия на спине», — вот что сказал мой отец, когда оказался позади твоего.

Лена увидела, как маленький и довольно пожилой человек в знак приветствия прикладывает левую руку к шляпе — черной, как брикет угля. У него тоже зажата под мышкой красная семейная книга.

Мартина, чуточку поелозив перед Леной, принялась изображать двух мужчин по ролям, но не меняя голоса.

«У вас дочь?»

«Да. У вас тоже?»

«Ага, только что родилась».

«Ох!»

«И как вы ее назвали?» — вытаращив глаза, Мартина смотрела на Лену. — Оба стояли, застыв, как будто промерзли в жару, — зашептала она так, словно жара была страшной тьмой, готовой скрыть любое преступление. — Старший, мой отец, снял шляпу. Младший уставился на его лоб, на оставшуюся красную вмятину, и спросил:

«А вы? Как вы назвали свою?»

«Не знаю пока», — ответил мой.

«Я назову свою Женни».

«А мою нельзя, Женни зовут мою жену и еще жену Карла Маркса, а ведь никогда не знаешь, какая сложится ситуация».

«Отчего же? Звучит на английский лад, и даже как-то международно».

И тогда мой отец обошел вокруг твоего отца, рассмотрел его пропотевшую рубашку и сказал:

«Я там был».

— Где? — не поняла Лена.

— Твой отец тоже задал этот вопрос. А мой ответил: «В Англии». Тут твой говорит: «Недавно?» А мой ему: «Нет, с тридцать восьмого по сорок седьмой», — называя цифры, Мартина большим пальцем описала в воздухе полукруг. — И так длилось до тех пор, пока твой отец не разобрался с линией полукруга — вверх, вниз.

— И что тогда? — осведомилась Лена.

— Тогда он смутился.

— Почему?

— Ты так же глупа, как твой отец! — возмутилась Мартина. — Говорю же, с тридцать восьмого по сорок седьмой! Что, не понимаешь?