Лена и ее любовь - [22]

У «Макдоналдса» останавливаются, пьют кофе рядом с водителями грузовиков.

— Где вы заночуете в Берлине?

— В Моабитском монастыре, — отвечает Дальман. — В гостях у одного монаха, раньше он тоже был актером, потом поменял профессию и использует свой театральный опыт на благо церкви. Я занимался у него на курсах в Шверте.

— Актерское мастерство?

— Развитие речи, — вмешался священник.

— Там я и с Рихардом познакомился. Правда, Рихард? — большим пальцем тычет назад Дальман.

— Да, — подтверждает тот.

— Двадцать с лишним лет прошло, правда, Рихард?

— Да.

— После курсов я раз в месяц, каждое второе воскресенье, читал у алтаря из Евангелия, — рассказывает Дальман. — Мать с обеими сестрами сидели в первом ряду, а иногда и Марлис с ними. У меня хорошо получалось, правда?

— Да.

— И что на него иногда находит? Все дакает и дакает.

— Может, он впервые в «Макдоналдсе»? — предполагает Лена.

Дальман смеется. Лена откидывает со щеки прядь волос. Священник молчит.

«Вот если бы со мной этот Рихард Францен был знаком двадцать лет, меня бы это напрягало», — приходит ей в голову. Стоит вообразить эти курсы, как в нос шибает запах горохового супа и наперед сваренного кофе из пластмассовых термосов, и одиноких мужчин в тонких поплиновых плащах с коротковатыми рукавами, а на улице обычные четыре градуса ниже нуля и сырость. В Шверте. Движения одиноких мужчин, когда они натягивают свои плащи, отдают кошачьим душком. Точно.

Три шофера за соседним столиком пялятся на нее.

— Магдалена! — восклицает Дальман.

— Да? — она встает и идет к машине. Видит, как священник выбрасывает три пластиковых стаканчика из-под кофе. Шоферы грузовиков пялятся теперь на его сутану.

— Вы считаете красивым это имя?

— Какое? — она открывает ключом пассажирскую дверь.

— Ваше, — уточняет Дальман. — Когда мама сообщила нам имя, я тут же…

— Магдалена?

— Да, и когда Марлис сообщила нам имя Магдалена, я сказал Хельме: «О, сколь изысканно — Магдалена! Звучит-то как! Но раз уж мы в семье справились с Трауготтом, так справимся и с Магдаленой». А Трауготт — это мать его, дуреха, придумала. Беременная сидела у телевизора и смотрела тяжелый фильм, а режиссера звали Трауготт такой-то. Уж она на этом фильме наплакалась. И бедный человечек у нее в животе получил имя Трауготт.

— Зато вам нравится Марлис?

— Да, имя Марлис мне очень нравилось, — сдвинув ноги поплотнее, он смотрит из бокового окошка. И последних лучах света выглядит очень загорелым.

— Откуда ты знаешь?

— Женщины всегда это знают.

— Ты уже разве женщина?

— Почти.

— А как это?

— Кровь начинает течь.

— Где?

— Тут, — Мартина показала на «молнию» своих джинсов. — Года через три, — разъяснила она, — а потом тридцать лет подряд и каждые четыре недели.

— Где же именно?

— Тут, — она показала между ног.

— Из задницы?

— Нет, спереди. Оттуда и дети вылезают.

— Ну? А как они туда попадают?

— Тоже спереди.

— Ага, значит, не через зад?

— Нет, точно не через зад, — подтвердила Мартина.

Они с Леной появились на свет в одну и ту же ночь в одной и той же больнице. «Но я на два часа старше», — утверждала Мартина.

Ее родители владели самым большим в округе магазином тканей. «Лихтблау» — горело синим неоновым светом, с размахом пятидесятых годов растянувшись по длине шести витрин. Над буквой «т», на втором этаже, была комната Мартины. Окно выходило на рыночную площадь. За домом раскинулся их парк: пруд, розовая клумба и каштановая аллея. У дома Лены во дворе болтались семеро шалых детей. Она любила ходить к Мартине. На складе витринного реквизита состоялись ее актерские дебюты. Когда Лена с Мартиной играют, это серьезно. Для них это работа. На складе витринного реквизита Лена открыла для себя, что с изнанки мир сделан из фанеры. Положив посередке манекен, они вели разговоры о смерти. Им было восемь. Мать Мартины старая, богатая и вечно чем-то занятая. Мать Лены молодая и от скуки хочет заниматься воспитанием. Мартинины родители часто говорили между собой по-английски. В семь лет Мартина превосходно шила.

— Надо же, прирожденная портниха, — восхищалась мать Лены. — Вот бы, Лена, тебе такие таланты.

В день первого причастия Мартина и Лена под черным мужским зонтом побежали к исповеди. Лил проливной дождь. Мартина рассказала, что ночью к ней в комнату кто-то приходил. Точно не разглядела, но все-таки уверена, что это черт собственной персоной. Потому что с хвостом.

— Где? — спросила Лена.

— По-моему, — ответила Мартина, — по-моему, сбоку.

В начальной школе они с Мартиной сидели за последней партой, а перед ними два мальчика-итальянца, знатоки всякого неприличия. На арифметике Мартина надевала очки. «Сиськи», — провозглашали мальчики. Мартина хорошо училась, за двоих хорошо, так что очки запотевали. Лена списывала. Раздумывать ей было неохота, и она списывала просто: «Место, где мы родились и где мы живем в детстве, — наша родина. Здесь нам хорошо. Наша родина — С.». Тремя-четырьмя секундами раньше эти строчки появились в тетрадке у Мартины. «У нас дома все в порядке. Папа зарабатывает деньги. Папа, мама и старшие дети вместе обсуждают, как их употребить, и мама выполняет то, что решил семейный совет. До семейного совета чума бушевала в деревне С., чума и огромный пожар, из-за которого расплавились даже церковные колокола». К главе про семейный совет Лена пририсовала черно-красно-золотой флажок на цепочке, для надежности прицепив еще одно «т» к слову «совет», а главу «Чума и пожар» украсила черно-желтой гирляндой в честь команды «Боруссия», Дортмунд. Мартина, одобрив, попросила цветные карандаши. И срисовала. Учитель сказал, что обе они дуры, особенно Лена. Потому что в Мартину он влюбился. Кожа у нее была как шелк, и в шелковую девочку был влюблен не только этот учитель. В своей бело-розовой детской она жила таинственной жизнью, ходила на балет, но только в дождь, а солнечным днем сидела в подвале в отсыревшем плетеном кресле, свесив по сторонам белые руки, причем одна рука с синим детским колечком на пальце по-хозяйски покоилась поверх клетки, где носился хомячок с двумя кроваво-красными шариками между задними ногами. На улице без девочки отцветали каштаны. Служанка спускалась в подвал с двумя стаканами сока, говорила, что на улице цветущие каштаны. «Выйди разок на воздух, Мартина, вот и мама так говорила». На другой день Мартина, спотыкаясь, двигалась через прихожую с ботинком наперевес. Цель — убийство собственной матери. Порою только наглаженное платье да причесанные волосы отличали ее от зверюшки. Приличная такая зверюшка, посреди бела дня раздевается и натягивает коротенькую ночную рубашку, обрезает сзади ремешки у красных детских сандаликов. Так ей удавалось наказать хоть сандалики, да пошлепать в них по дому, будто дом — это Рим, да проскакать через парк на ремонтных козлах, ох бедовая женщина, а волосы — флагом по ветру. Порой из-за Мартины в комнате повисала тишина — такая, что не могла одна только маленькая девочка служить ее причиной. Время, проведенное с Мартиной, Лена прочувствовала позже, как будто в детстве у них не было детства. Они друг друга любили, но и терпеть друг друга не могли.