Лень - [9]

Может, и справедливо, но довольно тупо. Что ж, глупость всегда наказуема, и, подобно Мидасу, своему мифологическому прообразу, историзм оказался наказанным за свою жадность. Превратив все вокруг в камни, доведя сам себя до отчаяния, умирая от голода в своем позитивистском тупике археологической достоверности, современный историзм пытается вернуть потерянную мечту любым способом, представляя Золотой век там, где его с трудом различал самый лицемерный царедворец. Золотой век в елизаветинской Англии, в Испании Филиппа IV, в николаевской России — этот ряд можно множить бесконечно — привел к утверждению, что Золотой век есть у каждого из нас, — спасительная реакция на отнятую мечту. Распрощавшись с мифологической картиной Золотого века, мечту мы превратили в убеждение, что золотой век конкретен и что он есть у каждой страны, каждой культуры, каждой истории. Более того, мы старательно убеждаем себя в том, что Золотой век есть у каждого человека, и когда обман мифологической истории оказался развенчанным, его место заняла безумная погоня за «утраченным временем», не менее иллюзорная и утомительная, чем придворные пасторали маньеризма.

Мы в Золотой век не верим, но чтобы мы без него делали? Счастлив, конечно, тот, кто вслед за Фукуямой считает себя существующим в постисторическом пространстве, подобном Золотому веку Гесиода, и всегда доволен настоящим, то есть собой, своим обедом и женой, кого раздражает трескучий интеллектуализм трепливых бездельников, и кто превыше всего ценит достоверность информации, а все это пресловутое искусство сводит к прослушиванию четвертой части Третьей симфонии Брамса в своей машине по пути на дачу. Чудное муравьиное удовлетворение от самого себя, положительное, позитивное, на котором держится мир. Впрочем, оно интересует только хозяев муравейника, а мир муравейником не исчерпывается. Стрекозы тоже существуют.

Золотой век исчез из времени и географии. Ни тебе Аркадии, ни тебе Эдема. Так, литературная фикция, простой сюжет. Но этот сюжет продолжает трепать нервы, превращаясь то в карикатуру, то в гротеск. Над Золотым веком издеваются как могут, но даже обезображенный до неузнаваемости, он продолжает существовать, хотя идиллистические пейзажи Клода Лоррена превращаются в притоны, населенные монстрами-извращенцами, наподобие сюрреалистического «Золотого века» Дали и Бунюэля или его ремейка, «Республики Сало» Пазолини. Христофор Колумб и Поль Гоген также страдали ностальгией по Золотому веку: они искали его и считали, что смогут найти его за далекими морями. И Колумб, и Гоген ошиблись: ни Гаити, ни Таити ничего общего с Золотым веком не имеют.

Сегодня Золотой век часто смешивается с Утопией, более поздним и более безжалостным порождением человеческого разума, и, расширяясь, захватывая все новые и новые области сознания, Золотой век, утратив какую-либо определенность, смысл и образ, расплылся, расползся, мы видим его везде и во всем. Кто-то пытается распознать его во Флоренции времени Медичи, а кто-то — в покинутом величии ВДНХ. Но сильнее всего нас захватило открытие Фрейда, что у человека существует изначальный период, в котором все решается — очень раннее детство — пренатальный рай и время до отнятия от груди. Это и есть Золотой век, присутствующий в каждом из нас, стрекозиное лето, время великого счастья, полной безответственности и чудной праздности, оканчивающееся необходимостью вступать в мир реальности, воспринимаемой как катастрофа. Но, какова бы ни была позиция взрослого по отношению к этому изначальному счастью, именно оно формирует смысл его бытия.

Жизнь природы там слышна

Тунеядцы

Евгения Долгинова  

 

 

I.

...Раздвигала простыни на балконе, ложилась на перила, звала сквозь три этажа: «Коль! Кому сказала!» — «Смольный у аппарата», — не повернув головы кочан, надменно ответствовал Николай со скамейки. — «Рыбу в муке валять? Или будешь так?» — двадцать лет супружества и все равно не научилась угадывать, валять или так, а ведь не спросишь — не угодишь. Она была справная, свежая женщина, окутанная, будто облаком сладких духов, волнующим словом «база», — кладовщицей служила, что ли, а может и цельным товароведом, — серьги финифть, помада перламутр, сапожки Югославия, дубленка Афган, все при ней, все кипит, хозяйка исключительная, — и вот такой загадочный супруг. Николай, скамеечный будда, основную часть жизни посвящал созерцанию окрестности — и стал ее органической частью, по дороге в школу я обходила его, как детскую площадку, а если случалось ему отлучиться с лавки по какой нужде — уже зиял провал в ландшафте, в мире было не то, не так. Он был барственно толстоват, опрятен, а в некотором ракурсе даже напоминал Демиса Руссоса, была в нем нездешняя, левантийская, что ли, пухлость. Решительно невозможно вспомнить его деятельность, ну, иногда шуршал газетами, беседовал на благородные мужские темы — футбол, НЛО, гонка вооружений, — но главное, чем он занимался — это обозрением жизни: неизменно строго, взыскательно смотрел окрест, как бы инспектируя маслиновым глазом невзрачную окраину промышленного города. Другие дворовые сидельцы сильно отличались от него — фиксатые, пахучие, рыгающие, с нагрудными татуированными русалками и синими ногтями. Вино-домино с ними Николай себе дозволял, конечно, но умеренно, скорее, из вежливости, соблюдал культурную дистанцию.