Лекции о Прусте - [217]
Итак, время в чистом виде или структура встречи, которая впервые дает определенность точкам пространства и времени, совпадает с тем, что я называл тавтологической структурой, совпадает со структурой множественно расположенного понимания. Я говорил вам: если я понял, то потому, что уже понимал. Вы мне что-то сказали, и если я понял, значит, сработало то, что было у вас и было у меня в голове. А если этого нет, то я не пойму никогда. Это и означает, что я внутри длительности, и то, что случилось в качестве понимания, — еще не случилось. Как не умер еще Христос, он распят, и если я понимаю, что значит символ или факт распятого Христа, то он еще не умер. И Пруст понимает, что дело не только в воспоминаниях как таковых, потому что сама структура воспоминания относится к явлению нового, к новой истине; по этой структуре я познаю истину, а не только вспоминаю. Поэтому в других случаях он говорит о том, что в каком-то смысле познание можно представить как феномен памяти, в том числе и бессмертие, поскольку речь идет об узнавании или познании истины, и он, имея в виду намек на платоновскую теорию воспоминаний, показывает, что внутри этой структуры мы узнаем то, что уже знали. Следовательно, важно стать тем, чем являешься. Все это я мог бы завершить строками из Гумилева: «О, как божественно соединение извечно созданного друг для друга!» Парадоксальные и вызывающе-красивые афористические формы придавал подобного рода вещам в свое время Оскар Уайльд. Он говорил, что не искусство подражает жизни, а жизнь подражает искусству. Однако более глубокая суть дела в выражении Оскара Уайльда терялась. Ведь если произведения суть формы жизни, суть великие мысли природы, то я могу считать их более реальными, чем наша «реальная» повседневная жизнь. Таким образом, — пишет Пруст, — я пришел к заключению, что мы не свободны перед лицом произведения искусства… Это вытекает и из того, о чем мы уже говорили: не мы соединяем, но произведение живет через нас — если нам удастся в него войти, то оно живет в нас. Итак:
…мы не свободны перед лицом произведения искусства, не создаем его по нашей собственной воле, но поскольку оно как бы предсуществует нам, мы должны одновременно, потому что оно необходимо и скрыто и его нужно открывать, как открывают закон природы, его открыть (III,881).
То есть мы его открываем в себе как предшествующее нам и от нас скрытое. И когда мы открываем, то происходит следующее:
Но это открытие, которое искусство может позволить нам сделать, не является ли оно по сути дела тем открытием, которое должно было бы быть для нас самым ценным и которое обычно остается всегда незнакомым, наша действительная жизнь?..
Это не метафоры, не оскаруайльдовские афоризмы, не эстетство, и не искусство ради искусства — это совсем другая мысль. «Наша действительная жизнь…» Если, конечно, нерассеяние более реально, чем рассеяние. И если сила сопряжения и трансмутации (преобразования из одного режима в другой) более реальна, чем материальные элементы того, что преобразовывается. И далее:
…то, что обычно остается нам незнакомым, наша подлинная жизнь или реальность, как мы ее почувствовали и которая столь отлична от той, в которую мы верим; и не потому ли мы так наполнены счастьем, когда случай приносит нам действительное воспоминание? Тем самым я убеждался в ложности искусства, претендующего на реализм, и которое, конечно, не было бы столь вводящим нас в заблуждение, если сама наша жизнь не выработала бы привычку давать тому, что мы чувствуем, выражение, расходящееся с тем, что мы почувствовали, и которое мы по ходу времени, постепенно принимаем за саму реальность (ibid.).
Итак, нечто, отличное от того, что мы почувствуем со временем в силу привычки, в силу рассеяния, в силу того, что наши акты располагаются во времени. В том, что называется произведением искусства, — мы не свободны во времени. Здесь нет разделения труда и нет разделения времени. Здесь нельзя сегодня выполнить одну задачу, а завтра прибавить к ней еще одну выполненную задачу и сделать между ними перерыв. Здесь нет временных пляжей, являющихся перерывами между точками того, что Пруст называет произведением. И поэтому у Пруста совпадают два глубоких и существенных вопроса. Вся его жизнь и труд есть выражение ответа на эти вопросы. Первый вопрос — о реальности произведения искусства, и второй — о реальности бессмертия души. Ответ на оба вопроса один: стремление показать, что есть реальность бесконечной длительности нашей сознательной жизни, то есть нашей души. Той души, которая очерчена магическим кругом, и которую мы и знать не знаем, и отдать на растерзание не желаем никому.
