Лекарство от зла - [19]

Лучший друг моего брата читал «Три мушкетера» ровно шесть месяцев. Он дословно цитирует любой диалог. Я люблю диалоги.

Он:

Она:

Он:

Пожилая дама сказала:

Граф:

И так до тех пор, пока не потеряешь нить разговора и тебе не станет безразлично, кто именно это сказал, важно только, что кто-то это сказал, а другой ему ответил. Еще очень интересно, когда на страницах книги спорят или ругаются. В книгах все слова так подобраны и осмыслены, что любо-дорого читать даже обыкновенные скандалы. В жизни брякнешь, что в голову придет, выскажешь сквозь слезы и крик всю свою горечь и думаешь, что тебе полегчало. Ничего подобного. Становится еще тяжелее, снова и снова прокручиваешь все в голове. Цитируешь выражения из книги, вживаешься в роль любимого героя и начинаешь сам себе верить. Думаешь, что ты сыграл убедительно, а потом понимаешь, что тот, с кем ты говоришь, не читал эту книгу или пропустил страницы с диалогом. Я пробовала и с репликами из спектаклей и фильмов. То же самое. Настоящий скандал словами не передашь. Соседи хорошо об этом знают.

В мою сторону летит металлическая миска с картофельным пюре. Бьет меня прямо по голове. Боль проходит сквозь все тело и ищет для себя место. Застревает в пятках. Почему именно в пятках? Не имею понятия. У тарелки нет времени крикнуть: «Берегись!», она летит благодаря чужой ненависти. Тарелка летит. Наверное, она испытывает необыкновенное и приятное ощущение. Вываливает тяжелое и противное пюре, чтобы продолжить полет, но останавливается благодаря другому статичному телу. Моей голове. Голова тоже хочет лететь, она готова на все, чтобы испытать это ощущение. Она выбрасывает кровь, другое содержимое, но… не взлетает. Она прикована пятками к полу. Пятки болят, потому что им и в голову не приходит лететь. Пусть болят.

Он: Картофельное пюре плохо приготовлено. Моя мама готовит его по-другому.

Я:

Он: Гадина. Дрянь! Это не картофельное пюре!.. Помои!

Я:

Он: Я убью тебя, сучка! Что ты положила в картофельное пюре? Говори!

Я:

Он: Мерзкая потаскуха! Туда кладется лук-порей, курва!

Я: Лук-порей!

Он: Мне даже не заплатили за то, что я женился на тебе…

Он вынимает шпагу, и дуэль начинается у самого стола. Под столом, на столе, вокруг стола. Летит все, что не должно летать. Именно как у Дюма-отца. Я без шпаги. По сути, я безоружна.

Спинка стула упирается в стену. Одна штанина брюк не совсем совпадает с другой. На простынях складки. Подушка не выбита, замечена вражеская пылинка на подоконнике у окна… Входят кардинал Ришелье, Медичи, Борджа. И леди Макбет тоже входит.

Я вооружаюсь двумя оголенными проводками и жду, когда терпение и хорошее воспитание уйдут из этого дома. Уходят. Восстанавливается чувство справедливости, но у меня уже сломана коленная чашечка. Она болит, реагируя на погоду. Я в нетерпении, но что-то у меня в голове сломалось, упало и перекатывается туда-сюда при резких движениях. Я боюсь пошевелить головой. Обломки человеческих мыслей сталкиваются то тут, то там. Я не хочу потерять их. Я трясу справедливость в своих влажных ладонях и бросаю ее. Шесть и шесть. Мешаю черные и белые фишки. Черных всегда больше. У кого больше фишек, у того нет шансов победить. Несчастье, бедность, страх, мучения, болезни, ужасы, невзгоды, одиночество, непонимание, обиды, насилие, жестокость… Много губительной черноты. Два оголенных провода — это белая фишка! Я привязана к боли — к двум черным фишкам.

Боль посылается нам Богом, чтобы мы научились испытывать удовольствие и облегчение, когда боль отсутствует, но потом нужно снова испытать боль. Боль — это наркотик. Даже камни испытывают боль от того, что их постоянно пинают и подбрасывают, и наступает высшая радость для камня! Он попадает в траву, далеко от дороги, и обрастает мхом и ожиданием… боли. Ну ее, эту боль. Каждый заслужил чем-то два оголенных проводка и судорогу у холодильника. А что с холодильником? Что происходит с вещами? Может, он сгорел? Мы все сгораем.

Я понимаю и Дюма, и Бальзака. Потребность в деньгах заставляет человека творить чудеса. Если бы каждое мое слово стоило копейку, я бы описывала одну занавеску в трех главах по двадцать страниц каждая, а диалоги велись бы героями, страдающими от логофилии. Они у меня научились бы говорить даже во время глотания воды.

Равномерно уложенные складки красных плюшевых занавесок пышно струятся по дорогому ковру соответствующего цвета, бахрома которого аккуратно расправлена заботливой рукой служанки, одетой в обязательное черное платье с высоким воротничком и белый фартук с накрахмаленными краями.

В этом году весна наступила рано и усилила терзания надломленной от неразделенной любви души…

Можно и так, можно и по-другому:

Его чрево прорезано стеклянной пылью, как будто пропущено через чесальную машину. Желудок выглядит не лучше…

Еще с незапамятных времен известно, что не страшно быть педерастом. Страшно пытаться спрятать темную сторону своей душонки за приятным внешним видом. Вот если бы ты встал перед людьми и сказал: «Я — гей, но у меня ангельская душа!» — люди бы поняли тебя. Это ничего, что все это запрещено. Проще всего понять то, что запрещено.