Лекарство от зла - [15]

Адреналин поступает даже в корни моих волос. Собака рычит. Я сливаюсь с ее маленьким мозгом и передаю ему желание укусить. Глупости. Она кусается и без моих выдумок. Я открываю дверцу. Собака с лаем бросается на улицу. Зло укушено, оно кричит и проклинает все на свете. Теперь моя очередь. Я выскакиваю из калитки в рабочих перчатках и с бутылочками прямо перед раненой. Начинаю выдавливать из себя извинения, оправдания, ругаю звереныша. Зло недоверчиво спрашивает, с каких пор это я тут живу? Что я делаю в доме? Отвечаю, что недавно получила его по наследству. Все успокаиваются. Зло было знакомо с владелицей. Может, это была моя бабуля? Нет времени вспоминать детство. Протираю раны спиртом, потом обильно лью яд, лью, лью, пока в бутылочке не заканчивается жидкость. Я не жестока, просто надо быть уверенной. В книгах пишут одно, жизнь — это совсем другое. Нужно быть осторожной. Зло предупреждает меня, что будет жаловаться. Собаку нужно убить, она очень опасна. Я полностью согласна с тем, что злых надо убивать. Та, которая роется в жизнях людей, не доходит до следующего угла. Она хватается за грудь, потом за горло, не может крикнуть, хрипит, смотрит на меня, вытаращив глаза. Это я уже видела. Яд действительно проникает через кровь. Это неинтересно. Я не потею, не пахну и даже сердце бьется ровно. Снова промываю раны спиртом. Беру собаку и ухожу. Перчатки и бутылочки я выбрасываю в контейнеры для мусора, но в другом районе. В этом районе я оставляю только мертвое зло.

На моей любимой улице никого нет. Я оставляю ее в запустении. Домишки впали в глубокую кому. То тут, то там вижу свет в окошке, туалеты на улице, и это в центре столицы. Сто-Лица. Столикое чудовище, поглощающее людей, судьбы, мгновения, уют и остатки надежд. Столица совершенно безразлична к одиночеству и страданию. Каждое из ста ее лиц смотрит на тебя и не видит. Столица слепа. Я не хотела приезжать в этот город… Здесь тоже никто меня не любит. Никто. По улицам ходят люди с глазами, обращенными внутрь, из окон трамваев и троллейбусов смотрят такие же глаза, даже витрины… Каждый человек незаметен, он не существует. На столбах и деревьях развешаны некрологи. Но их никто не читает. Столикое безразличие.

В школе меня не замечают. Во время экзамена я начинаю потеть. По грифу стекают струйки воды. Дерево становится мокрым. Меня замечают. И останавливают. Я никогда не хотела ни на чем играть. Но мое нежелание не замечают. Я не хочу петь в школьном хоре — этого никто не замечает. Констанция играет по двенадцать часов в день, она ходит, прилепившись к стене коридора, у нее одно плечо выше другого. Когда ее называют по имени, она подскакивает, как крыса в клетке. Я не хочу быть Констанцией. Каждый раз, как только я сажусь за пианино, мне представляется, как крышка падает и разбивает мои пальцы, дробя кости в пыль. Я читаю биографии всех великих музыкантов. Хочу найти что-нибудь, что указывало бы на сопротивление. Ну кто-то должен был стать тем, кем он стал, через насилие. Нет. История не замечает борьбы, не учитывает ее. История лжет. В истории люди из прошлого рассказывают о еще более далеком прошлом. Почему нужно этому верить? Пока ты доверяешься то одному, то другому, превращаешься в утопленника своего собственного недоверия.

Мы с собакой возвращаемся. Едем на автобусе — газовая камера. Если не задохнемся, доедем до дома. Я живу в последнем квартале. Мы выходим из автобуса, и я спускаю собаку. Она в панике бросается бежать и даже не лает. Ей страшно общаться с людьми. Я ее понимаю. Мне тоже хочется убежать куда-нибудь. Но я возвращаюсь домой.

Двенадцать спящих голов

Все на свете имеет свой предел. Мой предел при приеме спиртного наступает, когда я перестаю выговаривать «социалистическая революция». В этот момент мне следует остановиться, но я обычно не останавливаюсь. Пью себе потихоньку на кухне. Это мое любимое место, и на ней социалистические революции не действуют. Когда эту тетку найдут на улице в зарослях сирени? Скоро. Пора закрывать кабаки. Найдется кто-нибудь не совсем пьяный, споткнется о нее. Хоть бы не ударился. Интересно, кто-нибудь будет сожалеть о ней? Не уверена, но и у зла могут быть близкие… Мерзкая женщина, мерзкая история, мерзкий конец. Я люблю мерзкие истории. Они непредсказуемы до дрожи. Мерзость и скользкость — это суть столиких чудовищ. Некоторые любят скользкое. Любят, когда ты проскальзываешь у них сквозь пальцы… На кухню заходят мои родные. Почему я не ложусь так поздно? Не имею представления. Я получила известие. Меня приняли на работу в типографию. В нотную типографию. Значит, я уйду из театра. Это хорошо. На радостях я делаю себе бутерброд с оливковым маслом и красным перцем. Я люблю хлеб с маслом. По вкусу похоже на землю. И соль. И соль я тоже люблю, у нее вкус моря и слез. Я не люблю плачущих матерей. Я не нервная. У меня нет причины быть нервной. Я восстанавливаю свое естественное равновесие и читаю сказки. В сказках — вселенское равновесие. В них добро всегда побеждает зло. Вернулся мой брат. Делаю еще бутерброды с маслом и перцем. Он тоже любит соленое и не любит нервных и печальных матерей. Ночью мы долго говорим о разном. Ругаемся. Он другой. Не слышит меня, потому что слушает только свои мысли. Собственные мысли очень шумные, они заглушают… Он действительно не слышит меня. Так и должно быть. Он считает меня сбрендившей. Все должны так думать. Он не ходит в театр. Легко приспосабливается. Смотрит американские фильмы, играет в футбол, у него много друзей. У него есть друзья. У меня нет друзей. Наверное, так и должно быть. Люди не умеют дружить. Люди. Какое слово! Звучит, как имя древнего египетского божества. Бог Люд! Со множеством голов, рук и ног. Предполагается, что люди думают одинаково, делают одно и то же, и самое страшное, что это именно так. Я знаю и других людей, знакома с другими. Они одиноки. Идут себе своей дорогой, не прогибаются, не оборачиваются, не смотрят на других. Таких не любят. Их запирают в такие места, которые отличаются от больниц.