Лекарство от нерешительности - [30]

.

Хоть я и не умел толком играть в гольф, мне нравилось носить одежду для гольфа. По моему глубокому убеждению, любая форма — в данном случае брюки фисташкового цвета и пуловер в розово-кофейных тонах (которые шли мне куда больше, чем школьный костюм) — позволяет на время перестать сомневаться в наличии промысла Божьего.

Утро было прекрасное, постепенно становилось жарко, птицы ликовали. Наша часть суши явно расслабилась в преддверии лета.

Когда мы поравнялись с первой лункой, папа как-то странно в нее заглянул. Обычная лунка представляет собой цилиндрической формы ямку, подумал я. Прежде чем вытащить мячик, папа произнес загадочную фразу:

— А эту-то Бернс пропустил!

И хихикнул. У меня не было ни малейшего желания выяснять, в чем дело, однако когда и по поводу второй лунки папа выразился столь же загадочно — «Надо же, и эту пропустил!», — я счел необходимым произнести «Ну?».

— Не «ну», а «извини, папа, не мог бы ты выражаться яснее», — поправил папа. И папа, и мама полагали (чуть ли не единственный случай, когда они были единодушны), что говорить «Ну?» некрасиво. Они считали, что деньги на высшее образование потрачены впустую, если молодой человек продолжает во время еды ставить локти на стол и говорить «Ну?».

— Я это и имел в виду. Так что там с доктором Бернсом?

И папа рассказал скандальную историю. Бернс был старожилом клуба, он числился в его членах еще со времен правления Никсона. А тут вдруг неделю назад доктора Бернса застукали на поле для гольфа в прямом смысле слова без штанов — он испражнялся в лунку номер пятнадцать.

— Тьфу, — отреагировал я, потому что очень не люблю в своих родителях этой черты — заводить при мне речь о естественных отправлениях человеческого организма. Я считаю подобные разговоры попыткой дать мне понять, что я до сих пор их маленький сынок. Так же я расцениваю мамину привычку мочиться во время разговора со мной по телефону. Не нужно быть дипломированным психоаналитиком, чтобы сделать вывод: родители, не стесняющиеся подобных действий перед детьми, тщатся создать искусственную интимность в отношениях, хотя о последней следовало заботиться значительно раньше и принципиально иным способом.

— Папа, можешь не продолжать, — отрезал я.

— В результате инцидента, — с серьезным видом продолжат папа, — Бернса отлучили от клуба. На целый год!

Мы шли к группе деревьев, точнее, рощице, которая, как остров, возвышалась на поле и в которую угодил мой мяч.

Однажды — мне тогда было семнадцать — я нарочно забросил мяч в рощу, чтобы был повод нырнуть в пятнистую тень и там разок-другой затянуться травкой, с которой я в те времена не расставался, поскольку искренне считал, что трава способна показать человеку предметы в истинном свете, а именно в истинном свете мне хотелось увидеть папу — чтобы выяснить, остался ли он славным малым, несмотря на то, что несколько от нас отдалился. Когда после процедуры я вышел из рощи, предварительно замаскировавшись глазными каплями и жвачкой, а также солнечными очками, меня ждал удар. Папа действительно предстал в истинном свете — и оказался добродушным краснолицым вампиром, гением фьючерсных сделок, который сам себя сделал тотемом племени финансовых консультантов, вместо того чтобы следовать зову своей дикой души, тянущей его за штанину куда-то в глушь, в Вермонт или, к примеру, в северную Калифорнию. Как свободный индивидуум делает выбор? Как из бесконечного множества судеб он выбирает судьбу именно этого отца, консультанта по торговле фьючерсами, любителя гольфа, обладателя недвижимости в одном из самых прелестных уголков северо-западного Коннектикута, не вылезающего из джинсов — национальной одежды белого электората, аккуратно посещающего вечера встречи выпускников, состоящего членом различных клубов и называющего себя — до сих пор (или по крайней мере десять лет назад) — Рокфеллером от партии республиканцев? Этот риторический вопрос еще долго не давал покоя моей семнадцатилетней голове, да и сейчас не дает.

Однако теперь, в свете моих недавних поступков и, в еще большей степени, в свете моего прогрессирующего нежелания самому расхлебывать их последствия, я попытался убедить себя в том, что поколение любителей виски и гольфа, к которому принадлежит папа, совсем не так уж кардинально отличается от моего поколения, воспитанного на травке и роке; что в процессе жизни практически никто не становится лучше; а также что папины глубокие познания в самых неожиданных областях, папина врожденная и иногда даже всплывающая на поверхность вежливость и поражающая воображение гибкость характеризуют его совсем не так уж отрицательно, несмотря на упомянутую мною слабость к виски и моральный ущерб, который я потерпел благодаря ему, пополнив — вместе с Алисой — ряды ни в чем не повинных жертв развода.

— Но самое смешное в деле с Бернсом… — не терял мысли папа.

— Пап, я не хочу знать, что там самое смешное.

— …что примерно за десять дней до инцидента его процитировала «Таймс» как одного из врачей, которые до сих пор выписывают пациентам «кроксол»…

— Папа, ну я же прошу…

— …несмотря на побочный эффект, который имеет место в девяноста процентах случаев. Это не что иное, как страшнейший понос! А Бернс — так было написано в «Таймс» — утверждает, что цифра сильно преувеличена! — При этих словах папа прыснул.