Лекарство от нерешительности - [29]

Поезд, тяжко выпустив пар, остановился. Я ступил на перрон станции Уассаик и вместе с другими пассажирами пошел по платформе. Папа ждал на стоянке в своей шикарной новой машине.

Внезапно я подумал, что лучше сейчас вернуться в Нью-Йорк, поджав хвост и ни словом не обмолвившись о деньгах. Действительно, письмо из малоизученной страны третьего мира с мольбой «Папа, вышли денег» выглядело бы куда убедительнее, чем эта же мольба из уст стоящего рядом и трудоспособного на вид сына. В то же время мне как-то не верилось в полное папино банкротство, главным образом из-за новой тюнингованной «ауди» перламутрового цвета. Сколько же устричных ракушек пошло на такую громадину? Мама и Алиса уже прослышали о папином приобретении. Алиса заявила, что перламутр на покраску машины добывали из раскрошенных ногтей повстанцев всех третьих стран, вместе взятых, а мама только фыркнула: «Дай Бог нам всем так обанкротиться!» У меня до сего дня не было собственного мнения; когда же я увидел это ослепительное чудо, мнение тотчас появилось, и выглядело оно примерно так: «Раз папа позволил себе столь шикарную машину, он наверняка сможет ссудить мне немножко денег».

Папа выпустил из машины собак еще прежде, чем убедился, что я — это я. Они устремились мне навстречу, фыркая и приплясывая, чихая и виляя хвостами. Первым, отталкиваясь всеми четырьмя лапами, словно олень, скакал Маршалл — метис ротвейлера трех лет от роду, глянцевый, как вороново крыло. За ним спешил упитанный блондинистый Фрэнк — родезийский риджбек, тоже метис, любитель рыть землю, словно поросенок, почуявший трюфели. Эта пара — олень и поросенок — выглядела достаточно странно. Но еще более странной показалась мне новая собака, щенок желтого лабрадора, девочка, судя по застенчивости, удерживавшей ее в непосредственной близости от папиных ботинок.

Маршалл плясал от счастья, успевая ненавязчиво облизывать мои ладони. Я опустился на колени и принялся его гладить. В это время Фрэнк ткнулся своим пятачком мне в ляжку. К нам уже спешил папа, держа на руках норовящего вырваться щенка.

— Cave Canem, — расплылся в улыбке папа. — Латынь. Переводится: «Осторожно, злые собаки».

— Папа! — обрадовался я.

Я встал с колен, а папа опустил щенка на землю. Мы стиснули друг друга в объятиях. Мы ввели эту практику вслед за Клинтоном, когда он еще был на первом сроке — в то время прилюдно обниматься вменялось в обязанность честным или играющим по правилам мужчинам. Мы с папой всегда обнимались при встрече и на прощание.

— А почему ты не написал про нового щенка? Это лабрадор? Она просто чудо.

— Потому что Бетси нужно видеть. Посмотри, разве она не… разве ты не Бетси? — Папа повел рукой у желтой мордочки, и крошка Бетси не замедлила вцепиться ему в палец своими пока еще белыми зубками.

— На полукровку она не похожа, — сказал я. Раньше папа признавал исключительно полукровок, ибо они и только они «настоящие собаки». «Настоящих собак» папа вызволял из приюта для бездомных животных.

— Знаешь, Двайт, когда-нибудь, через много лет, ты поймешь, что дорос до желтого лабрадора. Тебе нестерпимо захочется купить щенка желтого лабрадора. Ты всю жизнь вкалывал, ты вырастил двоих неблагодарных детей — неужели ты не заслужил желтого лабрадора? — Папин цинизм отдавал дружелюбием, что было славно, хотя и нелогично. — Ты наконец развелся с женщиной, которую любил. Вот что осталось, и таков остаток…

Папа любил классику, прочел горы книг, еще больше держал у себя в кабинете, и я скорее по тону, чем руководствуясь собственной весьма ограниченной эрудицией, определял, когда его слова плавно переходили в цитату.

— А у меня вот ничего не осталось, — пробормотал или, скорее, промямлил я.

Мы все вместе поехали в клуб. Собаки и щенок, вывалив языки, устроились на заднем сиденье. Пожалуй, пора рассказать, что раньше, когда я был маленький, мы тоже держали собаку — золотистого ретривера по кличке Мистер, с царственным выражением морды, нежными бледно-палевыми завитками на спине и мировой скорбью в глазах, утишить которую могли только игры и ласки, и то ненадолго. Мама и папа стеснялись входить в физический контакт со мной и Алисой — исключение делалось для шлепков; мы с Алисой также стеснялись прикасаться друг к другу — исключение делалось для реслинга и карате, так что вся семья отрывалась на Мистере. Воистину ему доставались такие искренние ласки и бьющие через край эмоции, какие у нас находились друг для друга лишь в периоды невзгод и потрясений, несмотря на то, что мы все принадлежим к виду Homo sapience. Таким образом, Мистер являлся точкой приложения бесплодных усилий нашей родственной любви, измерявшейся в микро-рентгенах и потому невидимой, неслышимой и неощущаемой, однако имевшей судьбоносные последствия для здоровья внутрисемейных отношений. Мистер был своего рода картой, на которой наша взаимная любовь представала взору в масштабе ¹/₄. По крайней мере другие метафоры мне в голову не приходят.

— Всего девять лунок, — успокоил папа собак, и мы оставили их в машине с полуоткрытыми окнами и крекером перед носом у каждой.

На поле мы обычно обсуждали, в какой клуб мне лучше вступить. Потом я бил по мячу. Потом папа бил по мячу. Потом мы шли сначала за моим мячом, который улетал бог знает куда, а после за папиным, к лунке, и по ходу разговаривали на общие темы, такие как финансы, спорт и последние события в мире. Было время, когда все три аспекта сводились у нас к Тигру Вудсу