Лекарство от нерешительности - [27]

Я продолжал:

— Рик, ты только представь масштабы убытков! Цены на акции будут ниже плинтуса! Конкуренты слетятся, как стервятники!

— Надеюсь, завтра ты не посмеешь явиться на работу, — процедил Рик. — Твое барахло мы тебе пришлем бандеролью. Ты, урод, ты хоть понимаешь…

— Смотри не прикармань мои карманные часы. — Единственным предметом, подходившим под определение «барахло», была кофейная кружка с толстым слоем кофейного же налета. — Не забудь про часы, Рик, — они достались мне в наследство от моего дорогого дядюшки. Смотри, зажилишь — по судам затаскаю! — Я вошел во вкус. Алиса была права насчет вранья.

Рик бесновался в трубке. Еще несколько секунд я послушал его вопли, потом нажал «Отбой».

— О каком дядюшке идет речь? — удивилась Ванита. — И о каких часах? Тебя только что выперли с работы, да?

— Да, — не без удовлетворения хмыкнул я. — Меня только что выперли. Из «Пфайзера». Вау. Меня выпферли! Пфакинг «Пфайзер»!.. — Однако звуки «п» и «ф» заглушали друг друга, и в каждом конкретном слове окружающие улавливали исключительно привычный звукоряд, поэтому никто, кроме меня, не засмеялся. Я взглянул на Ваниту. — Не волнуйся насчет дяди. Его нет в природе и никогда не было. Так что у него все в ажуре.

Мы вернулись за столик, где нас ждали дымящиеся куриные грудки. На почве увольнения аппетит у меня разыгрался будь здоров, и даже трясущееся на тарелке желеобразное нечто, этакий горячий кхмерский холодец, аппетита не отбило.

— Люблю амок! — воскликнул я, вонзая в «холодец» палочки.

Ванита получила исчерпывающие объяснения насчет того, что я сделал с пресловутым письмом и чего не сделал. Вдруг я понял: Рик, уволив меня, возложил на «абулиникс» тяжкий груз. Ведь мне теперь придется решать не простенькое уравнение с одним неизвестным — «Пфайзер» или не «Пфайзер»; нет, мне предстоит выбор из практически бесконечного числа организаций. Если бы я хоть прочитал это письмо, я бы мог получить свои пятнадцать минут славы и — как знать — хорошую должность, предполагающую отдельный просторный кабинет.

— Насколько я понимаю, — сказала Ванита, — мы должны напиться до белых чертиков?

— Конечно. Именно до белых чертиков и напиваются люди в день увольнения. Впрочем, как я уже говорил, нас всех все равно бы уволили. А где, кстати, находится этот гребаный Мумбай? Никогда не слышал о таком городе.

— Мумбай — тот же Бомбей. И тебе это известно.

Мы чокнулись пивом.

— За Мумбай! — воскликнул я в тот самый момент, когда Ванита провозгласила:

— За Бомбей!

Каждый из нас немедленно повторил тост другого — так слишком вежливые люди не могут разойтись в дверях и в итоге застревают. Мы в очередной раз застряли в собственных отношениях.

Через полчаса мы, оставив неприлично щедрые чаевые и решив забить на кино, вышли из ресторана. Держась за руки и поминутно останавливаясь, чтобы продолжить один растянутый во времени французский поцелуй, мы двинули к Кэрролл-Гарденс. Было уже темно и довольно холодно.

— Значит, ты теперь освободился, — в очередной раз произнесла Ванита. В ее голосе снова звучала тоска. Наверное, она опасалась, что я не ограничусь избавлением только от трудовой повинности. Или же попросту боялась, что по мере истощения моих сбережений я буду все реже ходить с ней по ресторанам или другим заведениям, то есть не смогу поддерживать видимость финансового паритета. Я старался прикинуть, насколько глубоко в Ванитином уме укоренились представления о том, что совокупляться (встречаться) можно только при условии социально-экономического равенства партнеров (влюбленных).

— Да, я опсвободился, — подтвердил я. n — Точнее, меня выпферли. — Но смешно уже не было, даже мне.

Я представил, как на вечере встречи предоставлю однокашникам список причин (одна другой уважительнее), по которым меня следует освободить от занимаемой должности: 1) я — дитя развода; 2) я уволен за разглашение секретной информации; 3) обязанности агента по делам выпуска меня достали. Как знать, может, однокашники проникнутся ко мне жалостью и подключат хваленую Школьную Дружбу. Я очень надеялся, что наша страна, несмотря на соответствующую пропаганду, пока еще не оплот меритократии. «Слава Богу, в Белом доме сидит Буш».

Ванита, не обращая на меня внимания, продолжала орудовать языком. В это время мрачный, тощий, бледный как смерть пижон в потертом пиджаке и бесконечном шарфе нас толкнул.

— Посторонитесь! Отклячились на весь тротуар!

Я не замедлил перечислить ему смягчающие обстоятельства наших действий:

— Я безработный! Моя подруга — иммигрантка! Сам отклячился, проститутка республиканская!

Ванита закрыла мне рот сначала ладонью, потом губами. Так мы продвигались дальше, время от времени останавливаясь для взаимной стимуляции, и скоро добрались до Смит-стрит. У спуска в подземку, как обычно, сидел уже примелькавшийся чернокожий бомж. При нашем появлении он застучал об асфальт своей кружкой и, широко улыбнувшись немногочисленными зубами, спросил:

— Какая нация больше всех заботится о том, чтобы подать ближнему своему на пропитание?

Ответить следовало «дать-чане». Но мы с Ванитой вздумали позабавиться и принялись говорить что в голову взбредет: