Легкое поведение - [78]

УБИРАЙ БЕДЛОУ, ЗАНИМАЙ ЕГО МЕСТО.

Свершилось, наконец-то меня посылают на войну. Вообще-то могли спросить у меня вначале…

Его покоробило от приказного тона назначения. Хотя он и жаловался, что его оставили за бортом, ворчал по поводу квалификации тех любителей и пустозвонов, которых присылала «Таймс», но вовсе не горел желанием занимать место Бедлоу в строю военных корреспондентов. Проблемы «Хаймуна» до сих пор оставались неразрешенными, и не было никакой гарантии, даже при его связях, что японцы пропустят его на линию фронта, в то время как тормозят всех остальных. Он с ужасом подумал о том, как это будет выглядеть, если он, Джордж Эрнест Моррисон, не выбьет себе привилегии оказаться на передовой и будет вынужден довольствоваться участью прочей журналистской братии; такого позора он просто не переживет.

Ответив Беллу, что не уклоняется от назначения, Моррисон не преминул заметить, что он слишком солидная фигура, чтобы занимать место мелкой сошки. Потом он собрался с духом, готовясь к драматическому моменту, когда будет вынужден сообщить Бедлоу, что сам сменит его. А попутно составил список поручений для Куана, которого оставлял на хозяйстве. Взять на себя функции главного корреспондента «Таймс» в Китае на время его отсутствия он попросит Бланта. Моррисон обдумал, что ему может понадобиться и что он возьмет с собой в поход. Предстояло многое решить и многое сделать.

ЗАЕДУ ТЯНЬЦЗИНЬ ПУТИ ЯПОНИЮ. ОСТАНОВЛЮСЬ АСТОР ХАУС.

Выходит, Провидение снова возвращает меня в ее орбиту. В ее объятия. И оттуда — на войну.

Глава, в которой Толстой выбирает между войной и миром, а мисс Перкинс слишком многого ждет от нашего героя

Духовой оркестр «Шервудский лес» давал вечерний концерт на открытой веранде «Астор Хаус», и весь Тяньцзинь был в сборе. Моррисон никак не мог предвидеть такого стечения обстоятельств, когда своей запиской приглашал Мэй встретиться в отеле за чаем. К тому времени как он приехал, она уже сидела за столиком, и было слишком поздно менять планы. Моррисон догадывался, что успех мероприятия в значительной мере усиливается зрелищем воссоединения известного журналиста и скандальной американки. Он ловил взгляды, устремленные в их сторону из-за поднятых чашек и вееров. Конечно, они с Мэй стали главной интригой вечера, и удивительно, что «Шервудский лес» удостоился хотя бы скромного внимания.

— Так что я ухожу на фронт. По крайней мере, надеюсь попасть туда. Японцы по-прежнему упорствуют в выдаче разрешения.

— Если эта война так справедлива, как ты это утверждаешь, — заметила она, — тогда почему японцы не хотят, чтобы за их победами наблюдал весь мир?

Сплетница.

— Из стратегических соображений, — ответил он с большей уверенностью, чем чувствовал на самом деле. Ее вопрос вызвал у него раздражение. — Но как я уже говорил тебе, женщины по природе своей пацифистки. Вот почему им нельзя доверить управление страной. Им не хватает мозгов, чтобы действовать решительно и адекватно.

— Ты не ответил на мой вопрос. К тому же… разве пацифизм делает Толстого женщиной? — возразила Мэй, принимая его вызов. — Он написал трогательный памфлет, выступая против войны вообще и этой в частности, называя ее противоречащей учениям и Христа, и Будды. Он говорит, что война несет бессмысленные страдания и горе, калечит людей. Я нахожу его доводы вполне убедительными. «Одумайтесь!» — так, кстати, звучит название.

— Я знаю. И все же, — парировал Моррисон, — один из сыновей Толстого так ратует за войну, что даже поступил на службу в армию. И сам старик каждые несколько дней мчится из своей Ясной Поляны в Тулу, чтобы узнать свежие фронтовые сводки.

— Ну, это естественно, что он ждет новостей, если на войне сражается его плоть и кровь. Так ты не согласен с тем, что Толстой в чем-то прав?

— Не спорю, он высказывает много разумных мыслей. Мне, скажем, импонирует его утверждение, что Маньчжурия для России — чужая земля, на которую она не имеет никаких прав.

Почему мы об этом спорим?

— А у кого есть права на Маньчжурию, кроме самих маньчжуров? Меня, по крайней мере, убеждают слова Толстого.

Никогда еще русская литература не вызывала у Моррисона такой агрессии. Он набрал в грудь воздуха:

— Ты сегодня очень взвинченная, Мэйзи. Но ты ведь посылала мне все эти телеграммы, призывая срочно приехать, вовсе не для того, чтобы обсудить со мной вопросы войны и мира?

— Нет, — ответила она, и ее пылкость разом угасла. — Дорогой, ты ведь будешь осторожен, правда?

— Конечно. Я же не дурак. И к тому же я не собираюсь бросаться в бой — мое оружие перо.

У нее задрожали губы.

— Я боюсь.

— Пожалуйста, не беспокойся, Мэй. Со мной все будет в порядке. — Он похлопал ее по руке. Свидание становилось утомительным.

В ее глазах блеснули слезы.

И что дальше?

Слеза упала на ее перчатку, оставив мокрое пятно. Она долго разглядывала свои руки.

Она определенно упустила свое призвание. Сцена обеднела.

Наконец-то Моррисон мог смотреть на нее другими глазами, трезво оценивая и ее фривольное поведение, и придуманные истории, и измены. Возможно, этого и не случилось бы, если бы не сегодняшняя встреча, но, наблюдая за ней сейчас, он был удовлетворен тем, что вычеркнул ее из своего сердца.