Легкое пламя. Триллер для двоих - [17]

– Танечка к нам переезжает, – спокойно сказал он.

– Кто?

– Со своим сыном Алешенькой.

Девушка Танечка переехала в профессорскую квартиру Кирилла «ненадолго», и Маша, сама себе же поражаясь, была этому даже рада, хотя, на всякий случай, виду – не показывала. В квартире стало уютно. Танечка все время готовила разные вкусности, которые заранее покупала в дорогих магазинах, и которые Маша в глаза никогда не видела, и во сне они ей даже не снились. Поскольку Танечка временно не работала, то все свободное от «готовки» и уборки время она посвящала тому, что молча выясняла с Кириллом отношения. Словами это совершенно никак не выражалось, но выглядело приблизительно так. Рано утром она появлялась в халате на кухне, той самой, которая была без окон, и начинала готовить завтрак. Кирилл занял просторный кабинет и пропадал там, в одиночестве, практически до трех часов дня, как обычно. Танечка напряженно взбивала яйца для омлета и что-то пела под нос, высказывая этим отличное настроение. Маша просыпалась чуть позже Танечки, но, ради справедливости нужно заметить, чуть раньше Кирилла, поэтому взяла заботу о ребенке исключительно на себя. Так она повторяла себе каждое утро, когда выходила на кухню и видела там Танечку. Алешеньке только что стукнуло три года, он был активным и уже вполне взрослым мальчуганом, который сразу стал называть Машу «мама» и с энтузиазмом катал по профессорской квартире свой велосипед, подмигивая Маше и оказывая ей все возможные знаки внимания, включая информацию о «ка-ка» и «бойно», когда он, соответственно, хотел на горшочек или ударялся головой о стенку. Танечка, как ни в чем не бывало, накрывала на стол, и делала вид, что Машу она не видит в упор. Когда Кирилл, наконец, просыпался, он давал об этом знать громким гласом «всем доброе утро», после чего Танечка несла ему завтрак в постель, слегка подтолкнув дверь грудью. Маша задавалась вопросом, как долго это продлится, но поскольку, «это» только началось, вопрос был назван ею же самой риторическим, и она усиленно пыталась понять, что именно нужно делать, чтобы атмосфера дома была лучше. Специальных действий не требовалось, так как, на удивление, все стало – не только значительно лучше, но интереснее, если не сказать – динамичнее. Алешенька был веселым мальчуганом, радостно включал все обогревательные приборы, вставлял пальцы в розетки, открывал ящики в шкафах, а также обследовал все скрытые от глаз помещения, вывалив в коридор все, что там веками хранилось. Наказ Кирилла «здесь нельзя трогать» ничего был забыт, а в мальчишке он души не чаял. Гвоздем программы стал званый обед, который Танечка устраивала раз в неделю, на который появлялись все родственники Кирилла, терпеливо выслушивая Машин отчет о проделанной работе по уходу за Алешенькой, отчет Танечки о поездке в Америку и готовке, а также юмористическую тираду Кирилла о том, что им было бы неплохо нанять какую-нибудь няньку. В эти минуты Маша все-таки давала себе волю и зеленела от злости, потому как считала, что с этим в их доме все всегда было в порядке. Спустя три месяца, Танечка явилась домой хмурая и сказала, что больше она так жить не может, что вызвало со стороны Алешеньки – истерику, со стороны Кирилла – удивление, со стороны Маши – недоверие.

* * *

…В тот момент Маша много подрабатывала на уроках иностранного языка, который сама и выучила в быстром режиме (очень нуждалась в деньгах), поэтому отказать давать уроки французского Танечке она не могла. Кирилл отнесся к идее равнодушно, но «против» не был. Он редко бывал «против» чего-либо.

Квартира Танечки была в Купчино, и Маша ехала туда совершенно спокойно и целенаправленно как на обычные приработки. Танечка открыла дверь и на этот раз показалась Маше какой-то даже особенно красивой. Настолько красивой, что Маша даже глаза от испуга зажмурила. Этакая Сандра 80-х, только помолодевшая, и, казалось бы, совершенно не осознающая, что она Сандра. Танечка вспомнила, что была инженером, на работе теперь была занята ужасно, поэтому заниматься французским языком начала бодро и почти каждый день.

Продолжались занятия месяц. После урока они неспешно разговаривали на освещенной красным светом кухне, так долго, что Маша уже переставала различать силуэты проходящих за окном прохожих. Танечка была боевой до умопомрачения, много рассказывала Маше о Ванге, мистике, энергии, своей непростой жизни, деньгах, мужчинах и еще о чем-то, что Маша пыталась уловить в ее резких движениях и красивых глазах. Было удивительно слушать, с каким рвением она рассказывала о своих мужьях. Даже то, что ей было больно и обидно ни на секунду не оставляло сомнение, что она властвовала над мужчинами, как и над их карманами. Ее распахнутые черные глаза преображались, светились дьявольским фосфорическим блеском как у волчицы из детского ужастика, от которого невозможно оторваться. Она краснела и все внутри ее, казалось, клокотало, дымилось от скрытого в груди чувства. Было странно выходить из квартиры и слышать ее с придыханием глубокий шепот, который постепенно начал Машу преследовать. Как-то вдруг совсем раскрасневшись, она обмолвилась, что ее родственники тоже похоронены на Серафимовском кладбище, как и Машины. Было в этой фразе некоторое подтверждение того важного, установившегося между ними, поэтому Маша, неожиданного для себя, с радостью согласилась учить французскому языку ее старшего четырнадцатилетнего сына.