Легкое бремя - [67]

Ах, как легко жить! Как танец упоительный, проносится моя жизнь. Не все ли равно: и медленный танец, и гордые мятежные слова о свободе, и поцелуй, в котором отдаешь себя всю, и огненные знамена, и крики сраженных. <…> И пусть! И много вас погибнет из-за меня, как Большаков, который утопился!

От всепожирающей, опустошающей любви-стихии Муни искал спасения в гармонии пушкинского периода, в идиллии, целительной, как «меланхоличность буксовых аллей». Там все встречи заранее назначены и происходят в указанный час, для встреч даже отведено особое место «беседка, пышный замок в царстве фей». Там роли расписаны, и сцена заботливо подготовлена для свидания влюбленных: золотое солнце заливает клеточки паркета, высвечивая «чистый профиль, девичье-невинный». Там даже грех — «светлый грех, и легкий, и безгрешный». Выполоты крапива и полынь — веет только «медвяный запах кашки». Там игры, соединяющие влюбленных, предполагают точные правила — шашки, а танец — заученные движения — менуэт. Этому рационально-логичному, выстроенному миру соответствует строгая форма — конечно же, сонет!

Ходасевич обратился к пушкинской гармонии, чтоб освободиться, очиститься от штампов символизма. «Счастливый домик» для него своеобразная школа постановки голоса. У Муни нужды в переучивании не было: у него был дар о трагическом, об открывающихся безднах писать непринужденно-легко, в разговорно-естественной интонации. И если среди стихов Муни мы видим элегию «На берегу пустом» — это дань дружбе, а не поэзии: поиски Ходасевича заражали его, его опыты он разделял деятельно, творчески.

«Сантиментальные стихи» Андрея Белого наполнены иронией к миру уходящему; Ходасевич использовал их, чтобы изменить масштаб, научить глаз вниманию не только к высокому, — к «простому и малому»: «воспеть простое чаепитье». Привычная бытовая деталь в его стихах увеличивается, высвечивается, берется крупным планом. И вот в центре внимания уже не чаепитие — стакан чаю с ложкой: «Тихонько ложечкой звеня…» («Улика»). Для Муни «сантиментальные стихи» — передышка, вздох всей грудью, минутный покой, после которого «сухое сердце» снова рванется в огонь, зная, что сгорит.

Муни в стихах так часто горевал, что человечеству суждено отныне выращивать уродливые или смертоносные плоды, что, конечно, как расплату принял рождение больной дочери. Вероятно, на всю жизнь у девочки остались последствия родовой травмы. Когда в конце семидесятых годов я познакомилась с Лией Самуиловной, это была невысокого роста худенькая женщина, согнутая под тяжестью горба.

VII.

Я только горько люблю,

Я только тихо сгораю.

Край мой, забыл тебя Бог:

Кочка, болото да кочка.

Дом мой, ты нищ и убог:

Жена да безногая дочка…

С. Киссин

Если о Ходасевиче Анненский сказал, что он «наш, “из комнаты” <…> Славные стихи и степью не пахнут. Бог с ними, с этими емшанами!»[224] — то стихи Муни воздушны, открыты: все здесь происходит под золотым или вечерним небом, в парке, на берегу реки, на даче. Дом появляется в двух-трех стихотворениях, и какой странный дом! Дом — это диван. На диване — жена. Сидит — и ждет. Диван старый, приютивший в своих подушках мечты не одного поколения, здесь прячутся «старых снов побледневшие ткани». А латании, известные по стихам Валерия Брюсова, укрывают его от мира: «Ах, в этой старой маленькой гостиной // Себя веселым помнишь ты ребенком… // Средь мебели, таинственной и чинной».

24 мая 1909 года С. В. Киссин женился на Лидии Яковлевне Брюсовой. И, вероятно, — как и пишет Ходасевич, — Валерий Брюсов брака младшей сестры не принял, на свадьбе не присутствовал, Да и в последующие годы был холодновато-далек. Лия Самуиловна, которой я приносила «Некрополь», очень рассердилась на Ходасевича, возмущалась тому, что он написал о Брюсове, говорила, что антисемитом он не был, к Муни относился хорошо, даже в Варшаву на именины его приглашал. Лия Самуиловна, воспитанная матерью и Надеждой Яковлевной, выросла в восхищении перед Брюсовым. Отца она не помнила, обожала мать и немного в нос, задерживая дыхание, отчего имя звучало значительно, произносила «Жан»: после смерти В. Я. Брюсова его вдова, Иоанна Матвеевна, «Жан», стала главой многочисленного брюсовского клана.

Эта семья, со своими отношениями, традициями, стала Муниной семьей: он жил вместе с ними, на одной квартире с сестрой и матерью жены, летом они вместе отправлялись то в Антоновку, где обычно проводила лето средняя сестра Евгения Яковлевна, то на финский курорт. Вместе с Лидией Яковлевной он получил целый мир, одновременно притягательный и чужой.

Лидия Яковлевна была последышем в многодетной дружной семье Брюсовых. Старшие сестры: Надежда Яковлевна и Евгения Яковлевна — натуры деятельные, творческие, одаренные музыкально (Евгения Яковлевна — не только преподавательница музыки, но и пианистка; по инициативе Надежды Яковлевны дома была создана частная школа, в которой преподавание велось по ее методике, принимала участие она и в создании Народной консерватории).

Они поддерживали брата, когда поиски его вызывали насмешки и улюлюканье, как могли, помогали ему. Надежда Яковлевна под псевдонимом «Сунанда» печаталась в журнале «Весы». Много лет спустя Валерий Брюсов в ее статьях находил свои приемы, свою стилистику: