Легенды Потаповского переулка - [37]

Б. Л. и верил, и не верил этому. Разговоры, конечно, продолжались по-прежнему, продолжались и встречи по воскресеньям с Шеве; Жорж вообще находился в доме постоянно. Какое удовольствие, наверное, получали на Лубянке, прослушивая монологи Б. Л.! Причем он даже играл на публику. Входя, говорил непременно: «Здравствуй, дорогой магнитофоша!» «Уж пусть простит меня магнитофоша!» Мы поддерживали эту игру, и после каких-нибудь особенно крамольных речей и планов я или Жорж восклицали: «Как жаль, что сегодня Ирочки с Жоржем нет, что они задержались в Москве!» Почему-то нас всех это страшно забавляло. Но когда потом, спустя несколько месяцев на следствии при допросе вдруг всплывали какие-то маленькие, но очень яркие детали, словечки, бытовавшие именно в ту зиму, все встало на свои места: и перепуганная Маруся, и «дядя», и лжедырка, и лжеворонок.

Но я очень рада, что записан и сохранен — пусть даже в таком варианте — например, канун 1960 года, года, который мы вчетвером встречали там, среди переделкинской зимы. И если есть у каждого человека какая-то «комната», которую хочется опустить на дно души и хранить там всю жизнь со всеми ее обитателями, — то для меня это наша изба под Новый 1960 год, елка с зажженными свечами, и в их заметавшемся, плывущем пламени — озаренное внезапным воспоминанием лицо Б. Л. — красивое — прекрасное — но уже какое-то уходящее, прощальное, как сам этот колеблющийся свет.

Мы зажгли настоящие свечи — и свои, и присланные к Рождеству «оттуда», пахнущие всякими елеями, я привезла настоящие хлопушки с сюрпризом. Жорж — подарки: нам с мамой по тому репродукций Скира, Б. Л. — старинный французский лубок, изображающий круговращение человеческой жизни, от колыбели до разверстой могилы. Б. Л. лубок явно не понравился (видимо, он гнал от себя мрачные мысли), и он поспешно свернул его в трубочку. Мама колдовала над столом, превзойдя даже свою всегдашнюю щедрость — на каждого приходилось чуть ли не по три курицы! Б. Л. очень смешно приходил от этого в ужас: «Олюша, да ты просто с ума сошла!» Мы выпили настоящего французского шампанского в честь наступающего года — год предстоял блистательный, головокружительный. Б. Л. ждала работа, пьеса, ее успех, меня — Франция, новая жизнь, счастливая любовь.

Зажгли свечи, и в их все преобразившем свете подняли граненые стаканы с шампанским. Б. Л. сказал, глядя на меня, стоящую под елкой: «Ты — как невставленная свечечка, все уже вставили и зажгли, а тебя — забыли».

Когда очередь дошла до хлопушек, все были уже порядочно пьяны — не столько от шампанского, сколько от возбуждения. Пели, передразнивая Шеве «О Танненбаум, Танненбаум…» — Б. Л. лучше всех и громче всех. Жорж вспомнил французские застольные. Мать затянула, конечно, «Стеньку Разина»… В моей хлопушке оказалась ватная редиска, мама прокомментировала ее как изображение моей первой трагической любви — и каким вдруг бесконечно ничтожным и далеким показалось мне недавнее горе! Матери достались усы — конечно же, мы расценили их, как привет от усатого Фельтринелли, в симпатиях к которому мы ее подозревали, Б. Л. — щелкунчик, которым он с удовольствием щелкал и, уходя, бережно положил в карман. Вот только объяснения щелкунчику подыскать не удалось. Как и всегда, Б. Л., наш двурушник, поделил свое пребывание — до 11 он был с нами, а потом, спохватившись, заспешил к себе, где уже ждали гости и — семья. Мы проводили его до поворота, как обычно, — у нас ведь тоже были свои границы, переступать которые не полагалось.

* * *

Но год, от которого мы так много ждали, начался довольно тяжело — очень сильно и опасно заболел Жорж. Каждый день я ходила к нему в больницу, носила передачи и письма. Б. Л. часто делал к моим письмам коротенькие сочувственные приписки. Пришлось уехать из Переделкина, и весну 60-го года я бывала там лишь наездами. Б. Л. видела мельком, последний раз — ослепительным мартовским днем, когда я заехала в деревню, чтобы забрать вещи Жоржа у его хозяев — о возвращении к прежней жизни из-за его продолжавшейся болезни не могло быть и речи. Я столкнулась с Б. Л. на улице, он шел навестить мою бабушку, которая в ту зиму жила на даче.

В этот весенний день солнце действительно «грело до седьмого пота» — на снег было больно смотреть. Б. Л. щурился и вытирал слезы — темных очков он никогда не носил. Мы зашли к бабушке, немного посидели там — Б. Л. заметно обрадовался, что старики — бабушка и ее муж — так хорошо выглядят, так бодры и жизнерадостны. Как не любил он всяких напоминаний о смерти (он не стал даже смотреть номер «Пари-матч» о похоронах Камю, поспешно свернул в трубочку мрачную средневековую картинку), так радовал его вид крепкой здоровой старости. А в этом отношении моя бабушка представляла собой исключительное явление.

Среди вещей Жоржа оказывается кинокамера, и я, даже не зная точно, есть ли там пленка, снимаю на всякий случай сверкающие сосульки, под ними улыбающихся стариков, Б. Л.» радостно приветствующего их и взбегающего на высокое крыльцо. Уже после смерти Б. Л. я обнаруживаю, что аппарат был заряжен, и наша последняя встреча в деревне не прошла бесследно.